|
"Социалистический
гуманизм, как один из принципов деятельности органов, исполняющих
наказания, проявляется в уважении к личности осужденных, к запрещению
унижать их человеческое достоинство, в средствах и методах исправления и
перевоспитания. Вся система организации труда осужденных,
политико-воспитательная работа с ними, режимы ставит перед собой цель
привить им благородные нравственные качества советского человека, и эта
цель может быть достигнута только тогда, когда средства
исправительно-трудового воздействия по своему характеру глубоко гуманны
и человечны".
(Исправительно-трудовое
право. Учебник для юридических факультетов. М., 1966, стр.73)
Это была наша седьмая
поездка в Мордовию. За прошедший год мы ездили туда 4 раза, чтобы
увидеться с Юлием Даниэлем на свиданиях, и дважды, чтобы разобраться в
"происшествиях" — нагноение старой раны, штрафной изолятор. За этот год,
за время многих поездок мы ко многому привыкли: к молчаливым женщинам
(реже мужчинам), с мешкам и чемоданами, выхо-дящим из поезда на станции
Потьма, к "мордовскому такси" — тележке, в нее впрягается мордовка в
мужском пиджаке, из-под которого видны зеленые фланелевые панталоны, и
за полтинник с "места" везет вещи на Потьму-2, "столыпинским" выгонам
(собственность п/я 385, т. е. Дубровлага), за стеклом решетка, а если
открыта дверь, то виден в обе стороны коридор и арестантские "купе", к
заборам с колючей проволокой поверху и вышкам, вышкам от Потьмы-2 до
самого Яваса, на каждой станции и за Явасом тоже все километров 50-60 :
Молочница, Сосновка — на каждой, на каждой станции лагерь, два, три.
Зна-ем, какая хозяйка в Явасе пускает приехавших "на свиданку" — койки
стоят, и берет тот же полтинник с человека, как и в Доме приезжих. Но мы
предпочитаем Дом приезжих — чисто, вода из крана, сами себе хозяева. И
где столовая, и магазин, и аптека; и штаб лагеря : вахта, управление, и
сержант Аня — здоровенная девка:
— Давайте заявление, ждите ответа.
— Оставьте все продукты и вещи, кормить на свидании не положено.
— Ничего не передавать.
— Говорить только на русском языке.
— Стихи на свидании читать нельзя. Не положено.
— При первом замечании свидание прекращается.
Словом, все знакомое, все узнаем, вот только первомайские лозунги вблизи
от зоны: "Сохраняйте и умножайте наследие стар-ших поколений" и т. д.
Мимо управления, мимо этих лозунгов идет женщина средних лет, маленькая,
измученный вид, согну-лась, перегнулась — перетягивают чемодан и
огромная сумка; а за ней худенький бледный испуганный мальчик, на вид
лет семи (а я знаю, что ему одиннадцатый год), обхватил обеими руками и
тащит перед собой, не тащит, а толкает грудью и живо-том сетку, битком
набитую, ручки связаны шнурком. У мальчика порок сердца, поэтому он
такой щуплый: мать сама только оправилась после болезни. Идут к вахте —
получили свидание. Мимо скорым шагом спешат офицеры, солдаты,
воспитатели, они, похоже, даже не видят женщину и ребенка, которых вот
сейчас раздавят их узлы и чемоданы. Примелькалось, на всех на
напасешься ни рук, ни сердца.
А нам на этот раз ехать дальше — семнадцатое, где Юлий в 17-ти
километрах от Яваса. Дорога уже подсохла, машины ходят, но нас никто не
берет. Автобус везет детей из интерната домой на праздники (завтра —
Пасха, послезавтра — Первомай) — с детьми не положено нам, зачумленным;
еще одна машина — грузовик — тоже школьники, старшие классы Санины
ровесники. Место в кузове есть, но мы все равно остаемся — не положено.
День к вечеру, завтра воскресенье, машин не будет… Еще один грузовик
затормозил около нас. Мы покидали в него рюкзаки, сумку, бидон, сами
влезли, поехали. Едем через Явас под перио-дические на каждой остановке
(останавливаемся часто, непонятно зачем, может как раз для этого)
истошный вопль экспе-дитора:
— Слезайте. Не положено. Не повезу. Здесь продукты, посылки, я отвечаю.
Не положено.
Я решила — ни за что не слезу, пусть силой стаскивают. Что же мне делать
— сутки ждем. Ни сегодня, ни завтра машин больше не будет. Слава Богу —
едет экспедитор в кабине, и для того, чтобы поорать, ему приходится
останавливать машину, выскакивать из кабины. И все-таки на краю Яваса
пришлось слезать. Подошел подполковник в расстегнутом мундире, без
фуражки, видно, увидел нас из окошка и вышел из-за праздничного стола,
пригрозил шоферу, сначала зоной, потом — что пра-ва отберет.
— Не положено возить пассажиров, дорога, сам знаешь, какая, машина не
оборудована (из Озерного нас везли обратно на такой же в точности
машине, чуть ли не на той же, да еще и в сопровождении офицеров, лишь бы
скорее уезжали, не мозолили глаза, не шатались около зон). Слезли, пошли
пешком.
Озерное — идиллическая деревня после Яваса — столицы Дубровлага. На
въезде речка, заиленная, мостик через речку, кру-гом необыкновенной
красоты лес (и вся дорога лесом — березовая роща, а больше сосны,
высокие, мачтовые). Деревенька на одну улицу. Начинается улица с зон:
справа — женская рабочая, слева — женская жилая. Забор с проволокой,
беленый домик, за палисадником — вахта, здесь же комната для свидания
(для женской зоны), комнатка для ожидающих свидания. Все какое-то не
серьезное, по сравнению с Явасом: забор ветхий, один всего, вышечки
пониже, ворота поплоше. Переход из рабочей зоны в жилую — без колючей
проволоки, просто открываются ворота, одна за другой выходят женские
бригады, плетутся через до-рогу, выстраиваются, скорее толпятся около
забора: один часовой у одних ворот, другой — у других, без собак. Когда
выйдут все бригады — откроются другие ворота, впустят женщин. Но вид у
них! Стыдно глаза поднять. Прохожу мимо, опустив голо-ву. На ногах
бахилы, грубые, уродливые, тяжелые, как гири. День был жаркий, поэтому
многие без чулок, и вот эти пудовые ботинки на голых женских ногах.
Платья форменные, черные или серые, тоже уродливые с жалкой потугой на
кокетство: на серых юбках украшения — черная полоса по подолу. Лица
черные от пыли, волосы тусклые, пыльные: некоторые женщины подвиты,
подкрашены; это еще страшнее с этими запыленными пылью лицами,
казенными платьями…
Но, тем не менее, идиллия. Дежурный солдат на вахте сидит, на крыльце,
на табуретке: на дороге, в пыли копошатся дети, прыгают по крыльцу
вахты. Солдат заговаривает с малышом, играет с ним. В обыкновенном
сельском магазине — очередь (колбасу привезли к празднику) — тетки
пересказывают сплетни, утихомиривают детишек:
— Сиди тихо, а то в зону отдам.
Смена караула на этой деревенской улочке, около беленького домика с
палисадником, выглядит не настоящей, опереточной — нелепый ритуал среди
теток и ребятишек, лица у исполнителей серьезные, как полагается по
ритуалу, но, кажется, что им самим неловко играть в эту игру. Наверное,
только кажется, что неловко — давно привыкли.
Мы приехали на личное свидание. 26-го мне из КГБ позвонил полковник
Бардин и сказал, что можно ехать, свидание разре-шено.
Мои подруги занимали деньги, весь день бегали по магазинам, добывали что
получше, попитательнее, другие стояли у плиты — жарили, варили, пекли:
ведь только раз в год личное свидание. Собрали, снарядили, купили билеты
на поезд. У нас два тя-желенных рюкзака с продуктами, сумка с книгами,
бульон в бидоне — начинает уж подкисать, ведь двое суток, как из дома.
Если даже нам дадут трое суток — максимальный срок свидания — нам втроем
не съесть весь наш харч: но не только мы — все, кто едет на свидание,
берут побольше, чтобы лучше "подкормить своего", хоть эти три дня за
целый год, а вдруг упрошу надзирателя, чтобы разрешил взять после
свидания хоть кусочек колбасы, хоть полкило сахара, или два-три яблока,
или чес-нок, или лук, или папиросы, или табак… Вот и набираешь столько,
что не поднять (деньги наодалживаешь у родни, у знакомых — ведь раз
только в год), и потом везешь половину обратно: что попортится — стухнет
— выбрасываешь; а через год снова на-бираешь мешок под завязку — а вдруг
на этот раз окажется "добрый" надзиратель, или разрешит передачу, хоть и
"не поло-жено", а вдруг все-таки…
Вместо трех суток, хотя бы суток, полусуток, нам дают один час свидания
в присутствии надзирателя. Офицер, начальник отряда, сообщает это не
сразу, так, что до самого свидания остается надежда, хотя бы на сутки,
пусть сутки с выводом на ра-боту, пусть полсуток с выводом, только бы
без надзирателя. Прямо перед самым свиданием "Один час общего". — Ничего
с со-бой не берите, кормить на свидании не положено.
Мы все-таки берем, не можем не взять: пакет с папиросами, четыре
апельсина, по одному на каждый карман, сто граммов сыра.
Мужская зона посолиднее женской, забор поновее, колючки заметнее, вышки
повыше. И все равно одиннадцатый в Явасе — равелин, крепость по
сравнению с 17-м. Впечатление сразу меняется, как только попадаешь на
вахту. Двери с засовами, кото-рые снаружи никто не откроет, толстый
железный прут выдвигает и задвигает дежурный из своей дежурки. Одна
дверь от-крывается, делаешь всего один шаг, и перед тобой другая дверь с
таким же железным прутом. Сколько таких дверей, не пом-ню, много. В
какой-то момент перед тобой открывается зона — слева жилая, справа —
рабочая, между ними несколько рядов колючей проволоки, настоящей,
высоко и всерьез натянутой. И внутри, вдоль забора, ряд колючки,
запретка, вспаханная поло-са. Все, оказывается, вполне основательно и
серьезно внутри, только снаружи не видно.
За час, конечно, ни о чем не поговоришь. С самого начала с напряжением
ждешь, что вот сейчас надзиратель скажет:
— Ну, будем заканчивать.
Все, о чем заранее думала, из головы вон и не к месту, ведь когда я
запоминала по дороге, о чем рассказать, я рассчитывала хотя бы на сутки.
За час надо успеть сказать что-то главное, а что? Соображать, отбирать
некогда, сейчас конец.
— Санька тебя перерос, смотри.
— Ты здорова?
— А ты себя как чувствуешь? Как рука? Как ухо?
Вид у Юлия скверный, очень скверный, не столько истощенный, сколько
больной.
— С ухом глухо, гной течет, каждый день головные боли, в цехе шум,
вибрация. 15 минут поработаю — приходится выходить на воздух.
— А врач?
— Год назад заявил о болезни, здесь делали несколько заявлений. Но все
это без толку…
— Как кормежка?
(Пауза.)
— На ларек я не зарабатываю, так что, сами понимаете.
Еще несколько фраз о друзьях, как кто.
...Не на том акцентируется внимание, дело не в частностях, не только в
судьбе Юлия Даниэля. Просьбы об уступках и послаб-лениях практически
бессмысленны. В лагере есть люди, что по полтыщи разных бумаг написали,
на этом можно свихнуться…
— Заканчивайте свидание.
Да, я позабыла сказать: мне разрешили взять на свидание пачку "Беломора".
Пакет пришлось оставить в первой комнате. Апельсины у нас в карманах —
на этот раз нас почему-то не обыскивали перед свиданием. Я прошу
надзирателя:
— Можно отдать мужу папиросы?
И хоть я не первый раз, хоть каждый раз одинаково, но он не сказал, что
нельзя, и вот уже начинаешь надеяться, что разрешит (а это, очевидно,
всего-навсего отработанный прием: сказать, что нельзя, — а вдруг женщина
начнет здесь плакать, просить, истерика, а надо, чтобы она двинулась к
выходу). В первой комнате снова спрашиваю:
— Ну, можно папиросы?
И, не дождавшись ответа, мы с Саней вынимаем наши четыре апельсина и
кладем на стул, рядом с пакетом.
— Нельзя, не разрешается.
— Ну, хотя бы апельсины только…
— Не разрешается.
Юлий говорит:
— Не надо, не разрешит.
Но я не могу, а вдруг, человек же он, ничего ему не будет, если
позволит.
— Ну, хотя бы еще пачку папирос.
— Ладно, положите, остальное заберите с собой.
И когда пакет уже у нас в руках, берет отложенную пачку и сует мне в
руки:
— Заберите, не положено.
Свидание наше кончилось, мы еще не поняли этого, еще до сознания не
дошло, что теперь надо уезжать, увидимся через че-тыре месяца, если
разрешат. А "положенного" личного свидания в этом году не будет, через
год, может быть, разрешат. В этот день мы не уехали — ночь, машин нет.
Переночевали в комнате для ожидающих свидания — лампочки в ней нет;
темно, воды нет (зато еды у нас избыток, часть приходится сразу
выбросить — испортилась). С нами ночевала Ира Ронкина — ей разрешили
личное свидание с Валерием — сутки с выводом на работу. И вывели, хотя в
этот день вторая смена не работала, ну, увели в жилую зону, не все ли
равно, лишь бы не дать лишнего часа. Формально — свидание на сутки,
фактически — две трети суток, а жаловаться не приходится, все по
правилам. На самом деле и Ронкиным, и нам спокойно могли дать трое
суток, работа от этого не пострадала бы: завтра воскресенье, потом два
дня праздники, никто не работает. Но дело не в работе, свидания с
род-ными — это мера "воспитания", мера воздействия, так же, как ларек,
передача. Заключенного можно всего этого лишить (про-фессиональный
жаргон: "ларьком лишен" — "личным свиданием лишен"). Сократить свидание,
не разрешить посылку могут даже не в наказание за проступок, а просто не
поощрить в виду отсутствия запрограммированных добрых деяний — особого
усердия в отношениях с начальством, посещения политзанятий (уровень этих
занятий — политпрофилакторий для малогра-мотных), участие в так
называемой общественной жизни лагеря…
Итак, мы с Ирой Ронкиной ночуем в Озерном. Из происшествий этой ночи:
нам не разрешили пойти в уборную — ночью нельзя ходить около зоны (а
здесь все "около"), — к тому же будочка в палисаднике для служебного
пользования, "не положено", "порядка не понимаете", "а то часовой с
вышки как шарахнет".
На другой день я все-таки подаю заявления: о личном свидании и о
передаче. Начальник лагпункта сообщает мне, что Даниэль "личным
свиданием лишен". Я прошу написать отрицательную резолюцию на моих
заявлениях, но и это, оказывается, "не положено". Сказано — и довольно,
получили час — уезжайте: никаких объяснений, ничего. Целый день ушел на
то, чтобы получить официальный письменный ответ на заявления. Я просто
сказала, что не уеду без этого.
— Так что, милицию вызывать?
— Вызывайте милицию, я не уеду без ответа.
Мы относили заявления на вахту, нам их возвращали, потом перестали
принимать вообще:
— Не велено.
Все-таки во второй половине дня мне принесли ответ (привожу его здесь,
сохраняя орфографию подлинника):
"Гр-ка Богораз-Брухман.
Выше заявление рассмотрено. Личное свидание с вашим мужем Даниэль не
положено. Нач., дата (С кем я ни говорила — это первый случай
письменного отказа: обычно просто говорят "не положено"). После этого
нам дали персональный грузовик, и через 10 минут ни вышек, ни забора, ни
беленых бараков за забором, в два ряда — лес до самого Яваса.
Это внешние, заочные впечатления; деревня в лесу, зоны — рабочая, жилая,
женская, мужская; дежурный на вахте играет с ребенком; ночью в уборную
не ходить — "часовой как шарахнет"; один час свидания, "на зону не
смотреть, не положено" (это нам сказал солдат, щелкая затвором за нашими
спинами — пугая); "сиди тихо, а то в зону отдам"…
Но я не только вышками любовалась да беседовала со стражниками разных
рангов. Вот что мне стало известно о том, что внутри. Заключенных мужчин
привезли в Озерное под Новый год.
Большая часть — старики; инвалиды. Работа легкая — швейные цеха, шить
рукавицы. Правда, полезная профессия швеи-мо-тористски — третья
специальность, которой Даниэлю предложили овладеть. Год назад он был
грузчиком, потом работал на ши-норезном станке. Ничего, как известно,
"не умеешь — научим"… Норма — сшить 17 пар рукавиц за смену. На
"вольном" пред-приятии норма в аналогичных условиях 17-25 пар. Таким
образом, основания для всяких "лишений" заведомо обеспечены:
не-выполнение нормы. Использовать этот довод или нет — это во власти
администрации, смотря по поведению.
Свитеры, которые носили в 11-м заключенные, на 17-м отобрали — по
инструкции не положены, есть форменная одежда — куртка х/б, для морозов
— ватник. В цехах температура — 0 градусов и ниже. Да, это недочет,
администрация не смогла подго-товить зону, претензии заключенных на этот
счет обоснованы, но свитеры все равно не разрешили.
Инструкция требует, чтобы рапортовали: "Заключенный такой-то". Несколько
человек рапортовали: "Политзаключенный такой-то". "Вы не
политзаключенные, вы уголовники, и мы вам это покажем". И стали
показывать. Л. Рендель нес ужин из столовой в барак — там лежали два
больных с высокой температурой, на улице -10. Наткнулся на надзирателя:
— В барак пищу носить нельзя, пусть идут в столовую, подумаешь, больные,
в 39 году и не с такой температурой ходили.
Ренделя лишили ларька на два месяца.
С. Машков в рабочей зоне читал журнал — смена закорчилась, развод
задержался.
— Рукавицы надо шить, а не политикой заниматься (журнал "Мировая
экономика"), норму не выполняете. — Машков лишен ларька. Ю.Даниэль стоял
и курил. Мимо проходил какой-то чин, приезжий из Яваса. — Опустите руки,
станьте смирно.
Даниэль отказался стать на вытяжку — лишен личного свидания. В. Ронкин
не встал в 6 часов утра, когда работал в вечер-нюю смену (подъем вечерней
смены во все дни, кроме понедельника в 9, а это был понедельник) — лишен
общего свидания.
И так далее, и тому подобное. Конечно, инструкцией предусмотрены и
другие наказания, кроме лишения того, сего: штрафной изолятор, БУР. Пока
эти воспитательные меры не применялись, администрация не подготовила не
только цехи, но и соответ-ствующие инструкциям штрафные помещения. В
лагере строгого режима изолятор должен быть каменным, в деревянном не те
условия, но это все еще впереди. Вот не сможет Даниэль из-за головных
болей работать, откажется — отказчику положен БУР. Голова болит,
хроническое воспаление среднего уха. То у него рука ранена, то ухо
болит, это все не иначе, как симуляция.
Врача и для более тяжелых случаев нет — заключенный с инфарктом пролежал
неделю в бараке без врача, то же с кровохар-каньем. Только после жалобы
заключенных прокурору больного увезли в больницу.
Норма питания заключенных установлена специальной инструкцией: 2400 кал.
В день. В специальных таблицах указана самая низкая норма для взрослого
человека — 3200 калорий, это жизненный минимум. А две недели назад норму
(которая и в миро-вых стандартах проходит в графе "недоедание") снизили,
теперь — 1700 кал. — "голодание". Да, но ведь ларек есть, докупай себе
до нормы. В ларьке лагеря строгого режима запрещены мясные консервы,
масло, сахар: плати денежки за борщ консер-вированный, компот яблочный и
т.п. На много ли борщей хватит полагающейся в лагере пятерки в месяц?
Все уйдет на одно курево. Это раз. Другое — на рукавицах на ларек не
заработаешь, а эта самая пятерка — только из заработка, если останется
после вычетов: 50% на содержание лагеря, МООП, охраны. 13 рублей за
питание, еще сколько-нибудь за одежду (в рассрочку!). Пятерки ни у кого
не остается, разве что в прошлом году на 11-м заработали, и с тех пор
сколько-нибудь рублей, хоть 20-25 сохранилось на личном счету. Тоже,
правда, ненадолго хватит. Вот тут его, голубчика, и "лишить ларьком", в
самый раз будет.
А качество этих самых калорий! Я видела капусту, которую везли в зону:
сразу не поймешь, что это, кочаны черные, мерзлые (это было зимой),
оттают — будет кисель. Полагающееся по норме мясо — кости, жилы, пленка;
в котел его, может, и закла-дывают, а в индивидуальной баланде — не ищи.
Сахару — 15 гр. В день, хлеба — 700 граммов, только черный, сырой,
тяжё-лый. Ну, а о штрафном пайке в карцере или в БУРе что и говорить.
Продуктовые посылки или передачи (3 раза в год не больше 5 кг вместе с
тарой, если на 50 гр. больше — вернут) админист-рация лагеря может
разрешить только после половины срока. У кого это 10 лет — 5 лет без
посылки; у Андрея Синявского — 7 лет, полтора отсидел — до первой
посылки теперь осталось два года, а Юлию — всего год. Могут разрешить,
но ведь могут и не разрешить, "лишить посылкой". Вот и лишают.
Основание есть всегда — невыполнение нормы. У Ренделя кончается
деся-тилетний срок, посылки ему постоянно "не положены" — норму не
выполняет. И не может выполнить: кроме того, что на ру-кавицах это в
принципе невозможно, у Ренделя общее истощение, диагностируемое даже
лагерным врачом. Я знаю людей, которые отбыли свой срок от звонка до
звонка, кто 5 лет, кто — 6, кто — 17 — ни разу не получив разрешения на
посылку. Эти 5 кг продуктов раз в 4 месяца используются, как кусочек
сахара в дрессировке: "Послужи, Жучка". Для здоровья и физичес-кого
развития организована физзарядка: массовые спортивные мероприятия,
кросс, например; для ума и сердца — политзаня-тия. И то, и другое, и
третье — сугубо добровольно, никакого принуждения, не хочешь — не ходи.
На посылку, ларек тогда не проси. И вот зарядка: старики, инвалиды, с
палочкой, освобожденные даже от работы, выходят, машут руками, бегут на
месте, приседают, некоторые палочкой сзади подпираются, чтобы не упасть.
За посылку, чтобы разрешили. В кроссе бегут. В здо-ровом теле — здоровый
дух.
Трудно даже понять, что это — особая какая-то изощренность,
извращенность, природная или выработанная службой жесто-кость, просто
отсутствие души, убыла постепенно в соответствии с инструкцией.
В лагере жили несколько кошек. Их там любят, заботятся о них. Некоторые
так привязываются, что перетаскивают с собой тайком в чемодане из
лагеря в лагерь. Приказано выловить в зоне всех кошек. И вот надзиратели
гоняются за кошками по всей зоне, поймают — за лапы, за хвост, и
головой об столб…
В Явасе, в 11-м лагеротделении, все выглядит иначе. Спортивное поле,
березовая аллея, бараки живописно разбросаны по тер-ритории лагеря,
двухъярусные койки с сетками (в 17-м — нары), нет непрерывных окриков,
дерганья: "Стоять смирно, ли-шить тем-то и тем-то". Правда, Юлию и там
пришлось круто: и из бригады в бригаду перебрасывали, не давая освоиться
с работой, и с лагерной "медициной" познакомился: "к врачу только на
носилках и без сознания, если полбашки снесет, и не спросясь доставят"
(лагерная поговорка), и в карцере отсидел месяц — так карцер, как
полагается, каменный, там все всерь-ез. Но в 11-м это именно к нему, к
Юлию и еще к некоторым отдельным заключенным, то к одному, то к другому применялся индивидуальный подход. А в общем — не так цепляются, не
поминутно дергают. Администрация там, надзиратели человеч-нее, что ли.
Или начальство сдерживает административный восторг — все же рядом
управление Дубровлага. Скорее всего, дело в том, что в 11-м около 2000
политзаключенных, много молодежи: свяжись с ними — не обрадуешься.
Посадили Даниэля в карцер — несправедливость, письменные протесты;
голодно — кто из передачи поделится, кто со "свиданки" ухитрится са-хару
пронести. Юлия оберегали, помогали ему — общительный человек, ко всем
доброжелателен, чужую беду принимает, как свою. Так что индивидуальный
подход к нему не очень-то получился: поэтому наверное, и перевели в
Озерное.
А в Озерном, в 17-м — 250 человек всего, все больше старички, инвалиды,
религиозники, "непротивленцы", молодых человек 20 всего. Что стоит их
всех в бараний рог скрутить: надо будет — и в БУР упрячут всех этих, и в
тюрьму, во Владимир. Не две тысячи, два десятка всего. Вот и вся
разница. А в принципе то же самое. "Посылку разрешим, если не будешь
делиться с това-рищами; зачем ему друзья, зачем политика, у него язва,
пусть о здоровье подумает. Не может не поделиться? Знаете посылка ему не
положена" — это на первом, в Сосновке, жене Иоффе на свидании. Тоне
Шевчук на 11-м: "Вот, пусть муж с нами со-трудничает, пусть хоть в
лагерную газету пишет; товарищи тогда от него сами отвернутся, зачем они
ему. Он из-за них в лагерь попал, а так парень хороший". И тоже:
"Разговаривать на свидании только на русском языке", — а в лагере
украинцы, литовцы, эстонцы, грузины, латыши, казахи, кого только нет.
Кошек, кажется, не уничтожили, но паек урезан повсеместно…
Вернувшись из Озерного в Москву, я позвонила полковнику КГБ М.И.Бардину,
который, как я уже говорила, любезно сообщил мне о том, что мне
разрешено личное свидание. Может быть, думаю, здесь не знают о
перевоспитании голодом, о моральных и нравственных унижениях, о прямых
нарушениях законности, о фактическом отсутствии медицинской помощи. Да
ведь и в ко-дексе записано, что лишение свободы не должно сопровождаться
физическими лишениями и унижением человеческого досто-инства
заключенных. Не может быть, чтобы знали — ну, людей не пожалели бы, так
за родину свою стыдно, за себя боязно — ведь и эта тайна выплывет
когда-нибудь.
М. И. сообщил мне, что положение в лагере ему известно, что все, что там
происходит — в рамках инструкции, никаких нару-шений нет. — Возможно. Я,
естественно, установленных порядков не знаю, они секретные, тогда,
значит, эти правила нехо-роши. В результате мой муж, возможно, вернется
оттуда инвалидом, если вернется.
— Это от него зависит, пусть переменит позицию, а Вам советую никому
ничего не рассказывать. Вот на днях в газете появит-ся статья, там все
будет рассказано о лагерях…
— Я ни черточки не прибавляю, я рассказываю только то, что сама видела,
что знает Юлий Даниэль. Множество людей под-твердят любую деталь из
моего рассказа.
— А я считаю, что они находятся в чересчур мягких условиях, слишком
много у них свободы. Вот ваш муж и не меняет пози-ции. Надо будет создать
ему более жесткие условия.
Полковнику КГБ М. И. Бардину не понять никогда, что никакие "меры
воздействия" — голод, БУР, тюрьма и т. д. не заставят Даниэля забыть,
что он человек. Страдания от болезни, от голода не могут сравниться с
тем, что переживает обыкновенный человек не из породы охранников, видя
приседающих на "зарядке" инвалидов, надзирателя, который убивает кошку,
безза-щитную тварь, слыша грубые окрики: это заключенных гонят на
политзанятия — сегодня лекция о гуманизме.
Архив общества
"Мемориал", Москва, ф.102, оп.1, дело 74
Дата написания статьи : апрель 1967 г. Опубликовано в самиздате
|
