|
Билетов Николай Леонидович
(1911-2001), художник.
1911 — год
рождения. Отец – сельский священник
1931 —
чернорабочий в Сумах. Помощь в работе художникам, оформлявшим спектакли
в клубе. Рассказ о реалиях коллективизации в деревне товарищам по
работе, среди которых нашелся доносчик.
1932, май
— арест. Следствие. Приговор Особого Совещания при НКВД: 10 лет ИТЛ.
Отправка в Мордовские лагеря.
1933 —
прибытие в Темлаг. Через полгода перевод на Колыму в Магадан.
1946, 24
сентября — Освобождение.
Лето 1933 года.
Исправительно-трудовой лагерь в глубине мордовских лесов — Темлаг.
Мне 21 год, я отбываю первые месяцы из десяти лет, назначенных мне
тройкой ОГПУ по 58-й статье (укр.-54 2-11).
С самого начала стало ясно, что людей согнали сюда не для исправления
трудом, а для истребления. Нас почти не кормят: жидкая баланда, пайка
хлеба, похожая на кусок глины. Мы в рванье, в лаптях на босу ногу,
лыковые оборы до крови натирают лодыжки.
Работа — лесоповал — непосильная для истощенных людей. Работа —
проклятье, погибель, избавиться от нее любой ценой в мыслях каждого.
Некоторые из отчаявшихся ударились в членовредительство. Прибинтует
человек к ноге или к руке медный пятак, глядишь недели через две —
язва; протащит сквозь кожу иголку с ниткой, смоченной в керосине, — тоже
язва, остается только раст-равлять такую «мастырку» солью, золой или
землей. Еще было: скоблили грифель чернильного карандаша, засыпали в
глаза.
Потом участились случаи серьезного членовредительства, так называемые
саморубы: словно бы невзначай отхватывали топором палец — и получали у
лекпома (по-лагерному, «лепилы») освобождение от работы на три дня, а
сумевшие растравить рану, случалось, не работали по месяцу.
Признаться, бывали минуты, когда я и сам с трудом преодолевал соблазн:
махнуть топором — и хоть ненадолго избавиться от ненавистной лесосеки,
где черными тучами гудят комары, от необходимости от зари до зари да на
голодное брюхо дергать руч-ку пилы («тебе — мне — начальнику», —
приговаривают иной раз зэки во время пилки). Но все-таки была у меня
надежда, что этот ад когда-нибудь кончится (вспоминалось изречение на
перстне царя Соломона: «И это пройдет...»), а пальцы не отрастут.
Борьбу с саморубами лагерное начальство повело самым простым способом,
отдав приказ лекпому: с «пальчиками» от работы не освобождать.
В ответ начали рубить целиком кисти рук, ступни. Помню случай: работяга
на лесосеке отрубил себе кисть левой руки. Кон-воир не отпустил его в
зону, перетянул руку ремнем — остановил кровь; раненый промаялся на
лесосеке до конца рабочего дня. Когда вечером пошли домой, конвоир
заставил бедолагу нести свою окровавленную руку. На вахте дежурный,
прежде чем отпустить парня к лекпому, этой самой кистью отхлестал его
по лицу.
Мы были уверены: лагерные порядки — произвол местного начальства, а там
об этом ничего не известно. Как за спасение, хватались за мысль
сообщить о себе на волю. Такая возможность была только у бригады
грузчиков (куда попал и я после ка-ких-то очередных «кадровых»
перетасовок): к лесосекам была подведена железнодорожная ветка, по
которой мы отправляли груженные дровами вагоны. Говорили, что везут их
отсюда прямо в Москву!
Ребята-грузчики частенько писали на березовых поленьях — иногда
карандашом, а чаще кровью — заостренной щепкой: «Спа-сите! Помогите!
Погибаем в Темниках ни за что!» На мой взгляд, это было пустое дело:
если какой-то человек на воле и увидит такое полено — все равно ничего
не поймет. Я решил подробно описать лагерные порядки: авось, мое
послание дойдет туда!
Огрызок карандаша я раздобыл, а вот бумаги у нас не было и быть не
могло. Заготовил со всякими предосторожностями, не посвящая в замысел
даже товарищей, несколько тонких пластин бересты и принялся за дело.
Писал о том, что в Темни-ковском лагере голодные и раздетые-разутые люди
надрываются на лесоповале по двенадцать часов в сутки, что конвойные
избивают их прикладами, травят собаками...
Как ни таился, засекли, видимо, выдал стукач, приговор — поставить «на
комары». И повели меня на казнь. Пишу это слово без кавычек: ото была
подлинная казнь, одна из самых изощренных.
Впрочем, приговор не сразу был приведен в исполнение: сначала заставили
целиком отработать день, потом разрешили поужи-нать, а уж затем, на
закате солнца, конвоир повел меня в лес, неподалеку от зоны. Второй
конвоир привел туда же какого-то старика — уж не знаю, в чем тот
провинился. Нам приказали раздеться догола. Старика привязали к сосне, а
меня в не-скольких шагах от него — к тонкоствольной, опушенной молодыми
ветками березе. Ветки внизу торчали во все стороны, кололи и царапали
голое тело.
— Хоть бы ветки обрубил, идол, — сказал я конвоиру. Он как-то странно
глянул на меня и пробормотал:
— Ладно-ладно, ты меня ночью не раз вспомнишь... «Грозится, гад!» — с
ненавистью подумал я. Сказать уже ничего не мог: во рту у меня, как и у
старика, был кляп — чтоб не орали...
Я не раз вспомнил конвоира — и вспомнил с искренней горячей
благодарностью. Когда на меня накинулись несметные ко-мариные полчища, я
стал раскачиваться вместе с березой, ветки хлестали меня по лицу, по
плечам, по животу. Старик только мычал и крутил головой.
Мне раньше приходилось слышать, что «на комары» ставят на два-три часа.
На ночь — редко: это верная смерть. За нами при-шли лишь под утро.
Вынули кляп изо рта, развязали. Я зарычал, как зверь, бросился на землю
(вернее, упал: ноги меня не держали, голова закружилась) и стал
кататься по траве, раздирая тело ногтями.
Старик молчал и не шевелился — он был мертв.
Через полгода
Н.Л.Билетов был отправлен этапом к другому месту заключения
—
в Магадан.
Билетов Н. Л. "Из записок лагерного
художника" //
Петля-2 : Воспоминания, очерки, документы / сост. Ю. М. Беледин. -
Волгоград, 1994. - с. 82-94.
|
