|
Потом мы снова погрузились в вагоны и поехали дальше на восток...
Во Владивостоке нас погнали за город в транзитный лагерь. Лагерь
представлял собой огромную,
опо-ясанную рядами колючей проволоки,
территорию, на которой были разбиты большие палатки. Их бы-ло, наверное,
несколько тысяч, и в
каждой, по поговорке
"как сельди в бочке",
кишели люди : где ужин раздают, где — завтрак, где
— обед... Кое-кто уже "дошёл" — так говорили об ослабленных и умирающих.
Около
одной палатки я встретил Трошу Порватова. Он стоял и грелся на солнышке.
Улы-бался, оскалив красные, изъеденные цингой дёсны. Поздоровались. У
него не было сил даже чтобы го-ворить, до того был ослабевший и худой.
Я предложил ему покурить, но он махнул рукой : не надо. Про-тянул селёдку
— опять отказался : "Всё равно помру !" Он ничего не спрашивал, ничего не
рассказы-вал, ни на что не жаловался...
Весь наш эшелон засунули под одну крышу. Сказали, что это клуб. И правда, в одном
углу была сцена. Запихали нас в этот клуб друг на друга, и скоро стало до того
душно, что люди начали задыхаться и па-дать в обморок. Пар шёл, как из бани, пот
со всех
катился ручьём. На улице было уже холодно, градусов 20 мороза, а
мы задыхались от жары. На ночь открыли дверь и желающим
разрешили
выйти на
улицу. Вот где пригодился мой тулуп. Я вышел, нашёл место под крыльцом
клуба, завернулся в него с ногами и проспал до утра
—
почти на воле !
Утром нас опять закрыли в клубе. Подъехала машина с
пайками, дверь открыли и стали по очереди выпускать людей и раздавать
пайки. Я смекнул, что если опять зай-ти и снова выйти, то можно ещё одну
пайку получить. И пошёл искать какой-нибудь другой вход. И нашёл ! Полез под крыльцо, пробрался под сцену, а там уж и на сцену
через суфлёрскую будку. Пока раздавали — успел получить паёк
три раза.
Думал про себя : "С волками жить — по-волчьи выть !" У кого "ушки были на макушке",
последовали моему примеру, и хозяевам пришлось
подвезти ещё хар-чей.
"Клуб" днём не закрывали, и я ходил, где только можно было,
наблюдал за жизнью в транзитке. Это был целый палаточный город. По
улицам между палаток разъезжали туда-сюда машины
—
и пустые, и с едой, с заключёнными, с солдатами... Кое-где машины стояли у палаток — значит, раздавали хлеб
или баланду. Люди сновали, как на большом базаре. Кто плащ продавал, кто
сапоги, шапку, варежки, по-душки, мешочки с сахаром...
А кое-кто и здесь не оставлял своего "промысла" — гадал на картах, по
ру-ке, бросал кости...
Однажды увидел, как по одной палаточной "улице" гнали военных — старших командиров. Это были крупные
люди, в шинелях, обрезанных выше колена, с
оторванными с шапок и одежды
петлицами и знаками различия.
Было видно, что они измучены, шли не строем, а стадом и было неприятно
на это смотреть. Кое-кто уже умер, и их, как дрова, везли в грязной
телеге, покрытой грязным брезентом
—
было
видно их босые ноги. При виде всего этого волосы встали дыбом ! Подумалось : "Мне тоже не миновать
этой кареты. Только когда ? Где ? Куда ещё отправят мои кости ? Что ещё
предстоит увидеть моим глазам ?!..."
Часто уже приходило в голову : ОНИ
и МЫ. ОНИ — это Колишкин, Зуев, Лапудев, Охичев... МЫ — осуждённые ни за
что. Никогда, ни разу не пришло в голову, что посадила нас и обрекла
на нужду и страдания наша Родина, Советская власть. Думал : ни Родина,
ни Советская власть ничего не знают и за это не в ответе ! Когда-нибудь
всё-таки меня выслушает Сталин и отпустит, а добрые люди встретят и
скажут : "Ох, бедный, горемыка, сколько нужды пришлось вытерпеть !"
Ждал я этого и днём, и ночью. Иногда казалось, что вот шагну
сейчас
—
и
меня окликнут, остановят. И до боли в сердце хоте-лось крикнуть : "Да
почему же до сих пор не отпускают меня на волю !?" Так и вздыхал я
каждый день...
...Нашёл ворота, тоже из колючей проволоки. Открывал и закрывал их
дедок-зек, пропускал машины туда и обратно. Смотрю — на одной машине
молочная цистерна. Спросил дедка :
— А кому молоко ?
— Новорождённым.
— Здесь есть новорождённые !?
— Женщины здесь, ну и ... жизнь нигде не останавливается !
Он боязливо посмотрел вокруг и шепнул :
— Вишь, человек ещё и не родился, а уже враг народа ! Здесь много таких.
Я тоже шепнул :
— Пусти меня туда.
— Давай, давай ! — вдруг закричал он на меня не своим голосом. Я оглянулся, увидел
сзади себя воен-ного, развернулся и ушёл. Вечером опять пришёл к
воротам, знакомого старичка уже не было, на воро-тах стояла женщина-зечка. Спросил :
— Как можно зайти туда ?
Она улыбнулась, открыла калитку и сказала :
— Попадёшься — пеняй на себя.
— Не бойся, — сказал я женщине и спрятался в тени. Подкрался поближе к
первой палатке, потом ос-торожно подошёл к открытому входу и смотрю. В
палатке были
женщины : некоторые почти раздеты, другие одеты, третьи кормят грудью
своих детишек. На другой стороне палатки — колонка, в которой
разогревали воду, рядом стояли тазики и корыта. Две
или три женщины стирали, вешали бельё. Кто-то пел : "Позарастали
стёжки-дорожки..."
Никакой охраны не было видно. Я осмелел и, войдя, стал расспрашивать женщину,
которая стирала. Рассказала : у кого начальников или мужа арестовали, то
забрали и их, женщин
—
за связь с врагами народа.
Это были жёны больших
людей, невесты, дочери.
Из Москвы, Ленинграда,
Киева.
Вот её забра-ли ночью, родила в камере. Куда гонят —
не знает. Кормят вроде ничего.
Много их, не скучно
—
"на миру и смерть красна !"
Я отдал свою пайку и ушёл.
...Ещё в Казанской транзитке нам встретился старик, похожий на цыгана,
чёрный, высокий, бородатый, в шевровых сапогах, плисовых шароварах. Как
не посмотришь — вечно ест : морда засунута в мешок и жует.
Жратвы у него было два больших мешка. У меня была небольшая пуховая подушка,
вот он и пристал:
— Давай поменяемся ! Она — резиновая, как не положишь под голову — всё
равно убежит, а поменя-емся, дам что-нибудь в придачу...
Подумал : "Что же он дал бы ?" Сказал :
— Бери так, не надо придачи.
Отдал. Подумал, что если он человек, то тоже даст чего-нибудь. Ничего не дал. Сказал спасибо,
и всё. Я, мол, человек старый и мне нужна мягкая подушка. Человек он
был не просто скупой, а очень жад-ный, ни с кем даже крошкой не делился. Даже шулюмку свою сам выпивал. Шулюм, мол, полезный, там клейковина. А, по
правде говоря, шулюм — это синеватая вода от каши-перловки.
Сюда мы прибыли вместе. При перекличке его выкрикнули, и только он вышел — два парня
ловко срезали завязки от мешка и сняли его с плеч. Он остановился и стал
кричать :
— Братцы, грабеж ! Пятьдесят восьмая, давайте поднимемся на уркаганов !
На уркаганов никто не поднялся, и его мешок исчез в палатке, как камень
в омуте. Кто-то даже сказал: "Так тебе и надо !"
На предыдущую
страницу
На следующую
страницу
Не публиковавшиеся ранее мемуары писателя
П. И. Левчаева, написанные в 1983 г.,
предоставлены для публикации на сайте "Зубова Поляна" внучкой писателя
@Кусакиной Н.Н.
Перевод с мокша-мордовского Кузевой С.И.
|
