|
В СВОЕЙ КАМЕРЕ
Посадили меня в машину и поехали. Около облисполкома
увидел через окно В. И-а. Он собрался в Москву на
совещание, вчера я передал ему заявление Сталину, и
он должен был там его опустить в почтовый ящик. Я
рассчитывал, что с Москвы оно обязательно дойдёт. Увидел
его и обрадовался : "Забирайте, арестовывайте, а я
написал всю правду, скоро она дойдёт до товарища
Сталина, а как дой-дёт — меня отпустят !" Зря радовался
— на заявление не получил ни ответа, ни привета.
Заперли опять в одиночке, может, даже в той же самой,
моей первой камере, но теперь в ней я был дей-ствительно
один. Заскрипела дверь, загремел ржавый замок, и всё
затихло. У меня улеглось на сердце, подумал : "Да, люди
правду говорили, эту "грязь" мне теперь с себя до самой
смерти не смыть ! Не луч-ше ли и в самом деле умереть
пораньше, сейчас же, не испытывать больше позора и горя ?" И как кинолента промелькнул передо мной мой
колымский мрачный путь, и, будто утешая себя, решил —
умру !
Были у меня с собой две пачки махорки, выкурил за
несколько часов, потом собрал все окурки и выку-рил их
тоже — та ночь была бесконечной ! Но ох, как ещё много
дней и ночей придётся так провести, пока не смою с себя
"чёрную грязь" ! Много придётся пройти путей и дорог в
неволе !
Утром принесли пайку — кусок "глины", кружку горячей
воды и пиленый кусочек сахара. Когда ушла разносчица, я
раскрошил хлеб и выбросил в парашу, за ним вылил воду и
сахар. Решил : помру с голода, но голодовку не объявлю,
а то знаю уже, накормят силой. Так же поступил и с
обедом, и с ужином, а когда выпустили вынести парашу —
вывалил её так, что не поняли, что я не ел. Так удалось
скрывать голодовку три дня, а на четвёртый на
прогулке я зашатался. Догадались. Утром разносчица, дежурный и надзиратель принесли завтрак и приказали
есть при них. Я попробовал обмануть, сказал, что у меня
болит живот, что, дескать, поем попозже.
— А, живот у тебя болит ? Сейчас ! — И дежурный
торопливо ушёл. Надзиратель, похожий на чёрного
таракана, произнёс с укоризной :
— Э-э-эх !
И больше ничего не сказал, только покачал головой.
Пришёл доктор, вернее, молодая и красивая
жен-щина-докторша в офицерской гимнастёрке с
лейтенантскими погонами, карманы которой приподнима-ла
её высокая грудь. Она тоже служила в НКВД, форма была
их. А вот душа — человеческая ! Привет-ливо улыбнулась,
пощупала пульс, лоб, послушала сердце, лёгкие, расспросила обо
всём и, нахмурив лоб, сказала :
— Пока ничего не есть ! — И дала таблетку табачного
цвета. — Прими сейчас же, а через час я опять приду.
И ушла. Пристально посмотрела и вслед за ней
нехотя
ушла и разносчица пищи. Она была в гражданке, но я всё
же понял, что она тоже работает на НКВД, надёжный для
них человек. Опять осуждающе по-качал головой
надзиратель, закрыл дверь, и шаги его затихли в
коридоре. Стало очень тихо, даже в ушах зазвенело. Пайка
осталась лежать на решётке. Сегодня она, пожалуй, была
из сеяной ржаной му-ки, вкусно пахла, была ноздреватой и
с прожаренной хрустящей корочкой. Манила меня и будто
гово-рила : "Съешь меня быстрее !" Но мне она казалась
самым злейшим врагом, мерещилось : если откушу её, то
она
злорадно
расхохочется мне в лицо : "А, вот ты каков ! Не сдержал
своё слово ! Я тебя побе-дила !" И я отвечал ей мысленно
: "Нет, не победила !" И подойдя к волчку, приставил
ухо, но ничего не было слышно, только громко стучало
моё сердце... Шагнул и раскрошил своего "врага" в парашу.
Открылась дверь, вошёл надзиратель и заглянул в парашу,
и осторожно, будто опасаясь, что оттуда что-нибудь
выскочит, взял её и понёс. И опять наступила тишина.
Опять пришла докторша, села на койку и махнула
надзирателю, тот вышел, но дверь полностью не за-крыл.
Докторша тихо спросила :
— Почему отказываешься есть ?
— Потому что назад всё лезет. Какая это жизнь ? Держали
меня десять лет в лагерях, пахали на мне, а за что !? И
вот опять сейчас — за что !? Сколько ещё будут
издеваться надо мной ? Я ведь не лошадь, чтобы на мне
всю оставшуюся жизнь пахали, зачем мне такая жизнь !? Почему со мной так поступает моя Советская власть ? Ведь
я её сын, она меня человеком сделала, дала мне в руки
писательское пе-ро ! Ведь знает, что я готов за неё
жизнь свою положить, а она... Хотя, впрочем, я знаю, что
не она так со мной поступает, а её враги, которые уже
давно тайком её предали и прячутся под личиной... Да
лучше совсем не жить, чем жить так !
Доктор тихо вздохнула, медленно встала и еле слышно
пропела :
— "В нашей жизни всякое бывает, налетают тучи и гроза..."
А выходя, произнесла :
— Впрочем, дело твоё.
И вышла. Тут же загремела дверь, которую не сломать и
слону, заскрежетал огромный, с кувшин, за-мок, и в
коридоре опять всё стихло, как будто здесь вовсе не было
живых. Подумал : помру и когда-нибудь задумается
кто-нибудь : "Почему после второго ареста он умер уже
через две недели !? Вот его медицинская карта, в которой
буквально перед арестом написали, что он вполне здоров
!" Подумал, что не НКВДэшные, а настоящие доктора поймут
и расскажут потом, что я умер с голоду. А почему
голо-дал ? Ведь еду давали ! Значит, не было желания
есть ! А почему не было желания ? Значит, жить не хотел
! Значит, не был виноват ! Погодите, погодите, а почему
скажут, что не был виноват ? Ведь обычно себя лишают
жизни только виновные ! Значит, он был виноват перед
Советской властью, не надеялся на неё и умер ! Пожалуй,
так и скажут ! Стой, стоп, надо хорошенько подумать !...
Мысли мои прервал загремевший замок, вошли два охранника
с наганами наготове :
— Левчаев. Давай !
Дал. Один пошёл впереди меня, другой позади. Вели по
просторному коридору, вывели в загороженный высоким
забором двор, ввели в другой коридор и скоро подошли к
двери, обитой чёрным дерматином. На ней был только номер
"5". Один охранник убрал свою "пукалку", открыл дверь и,
оглянувшись на-зад, сказал мне :
— Давай !
Дал. В кабинете за дальним столом в гражданской одежде
сидел носатый рябой мужчина. За ближним столом сидела
и читала газету женщина, за всё время разговора она не произнесла
ни слова,
только не-сколько раз исподлобья взглянула на меня. Рябой приветливо пригласил
:
— Проходи, проходи, Пётр Иванович !
"Ого ! — насторожился я. — "Что ж так мягко стелет ?"
Прошёл, сел. Следователю уже было извест-но, что я
четвёртый день не ем. Он сообщил, что теперь меня
отправят не в лагерь, а на вольную ссыл-ку, а куда —
решит Москва. Но что куда бы меня не погнали, везде я буду
на воле и работать могу по специальности или по своему
желанию. Что поехать
туда
мне можно будет с семьёй —
конечно, если захочу, насильно её туда никто не
погонит.
— По-моему, чем сидеть впроголодь, лучше ехать туда, тем
более, что так желает и твоя семья.
Всё это не так уж плохо, но я не верил и сидел молча.
Подумал : "А почему опять понадобилось меня гнать с
родного края ? Разве здесь я не угоден ? Места для меня
мало ? И за что мне это наказание вто-рой раз ? Сначала
держали ни за что в лагерях, и теперь опять понапрасну
гонят !" Пришли мне все эти мысли в голову и не
захотелось даже отвечать на его вопросы, сидел,
разглядывал пустые стены, пол, а мысли были дома,
вспоминал Киру, дочку... Жалко было их, опять останутся
одни. Как будут выжи-вать без меня ? Как ? Да так. Как
жили десять лет, так и будут дальше носить это позорное
клеймо му-жа и отца "врага народа ! А может, и лучше
было бы, если бы моя смерть смыла с них эту грязь ?
При-шло это в голову и сразу стало жалко себя : я умру,
а все будут жить ! Будут жить, а меня уже не будет...
Друзья, коллеги будут писать новые книги, а я сгнию в
могиле и это будет конец, никто уже не узнает правду про
меня, про то, сколько нужды я испытал, сколько раз
умирал и вырывался из когтей смерти. Сколько хороших
людей осталось лежать на Колыме в вечной мерзлоте, а я
выбрался, и теперь, когда всё самое страшное осталось
позади — умру... Горько, ох, как горько умирать молодым
!... Но отступать от своего слова стыдно и позорно
даже перед самим собой ! Пусть будет лучше смерть, чем
стыдиться всю жизнь ! Мы же с Кирой это уже
обговорили... Она ждёт моего решения и вести о моей
смерти, как я и обещал, чтобы хоть ею я смог доказать
свою невиновность. Смертью доказать ! Как герой !
Следователь молчал, наверное, нарочно дал мне время
подумать, ждал, только карандашом постуки-вал по столу.
Наконец, опять заговорил :
— Может, тебе что-нибудь не нравится в камере ? Ты
скажи, я распоряжусь... Может, тебе там одино-ко ? Ты
скажи, и я переведу тебя к твоему другу Виарду ! Он тоже
здесь, да все, кто раньше сидел, все здесь : пришло
такое указание.
Меня как по голове ударили : "Рассказывает такие секреты
! Так что же он хочет ?" А он опять :
— Скажи, ты почему не ешь ? Смотрю, голодаешь без
причины. А знаешь, как это квалифицируется ? Саботаж
следствия ! А за это статья 5 лет ! Могу запросто
удружить !
— Я угроз не боюсь ! — сказал я. — Здесь ваша воля, хоть
к стенке ставьте. В 37-м году ни за что дали 8 лет, а
продержали 10. А теперь ни за что и расстрелять можете,
кто вам что скажет ? Но не забывайте : главный судья —
история, самый главный суд — исторический !
Он расхохотался :
— Ого, да ты грозишь ! Ну, Пётр Иванович, так у нас дело
не пойдёт, это не выгодно ни тебе, ни мне, ни следствию
! Поверь, я хочу тебе только добра. Давай поешь и начнём
следствие. Это только формаль-ность : когда и за что
сидел, где сидел, и всё остальное, и дело с концом.
Отправим в Москву, и Москва решит и скажет, где ты
будешь жить. Давай, а то вон Кира Петровна пришла,
принесла горячее яичко.
И крикнул в дверь за своей спиной :
— Кира Петровна, войдите !
И в самом деле вошла Кира, слёзы по всему лицу, в руках
два яйца, уже очищены, от них идёт аромат-ный парок.
Протянула мне, но я отвёл её руки и спросил :
— Ты чего ? Ведь мы же договорились !
— Ради нашей дочери — ешь ! Теперь не посадят, теперь
отправят на постоянное место жительства и только. Мы с
тобой тоже поедем, ешь !
И вцепилась мне в руки. Я отмахнулся :
— Ладно, поем ! Только не здесь, а в камере !
И взял яйца. А сам подумал : в камере яйца тоже в
парашу отправлю ! Но так не вышло, привели меня не в
мою камеру, а к моим знакомым. Эта камера была сухая и
светлая. В ней были Вася Циглер, один из Федотовых и
Паша Девятайкин — "красноярский карасюк !"
Васю Циглера посадили за его фамилию. Он родился и жил
до самого заключения в Ковылкине, а не-мецкую фамилию
добыл его отец : он был в немецком плену в первую
мировую, услышал эту "краси-вую" фамилию и, вернувшись
домой, взял её себе. И Васю, тихого и честного парня,
тогда забрали как немецкого шпиона. А теперь опять
арестовали за то, что сидел тогда.
Федотов был кузнецом-богатырём из Рузаевки,
он притворялся будто у него эпилепсия и что он припа-дочный
: упадёт на спину, сучит ногами, а изо рта пена идёт...
Паша Девятайкин — высокий молодой паренёк, в 37-м на
предвыборном собрании рассматривал газе-ту, в которой
была нарисована большая пушка, и удивлённо произнёс :
"Вот если бы из такой выстре-лить — до Москвы бы достало
!" Это услышал его соперник по сердечным делам и довёл
до уполномо-ченного, а тот припаял "террор" через пункт
17, и Паше дали 5 лет, а с войной отсидел 10. Он был
ро-дом из Шалов, что рядом с Пурдошками. Худенький,
рябой, с приплюснутым носом, прикидывался ду-рачком :
наденет на голову миску, как шляпу, и начинает будто по
телефону звонить, и кричит : "Стан-ция ? Дайте прокурора
! Прокурор, посадите начальника тюрьмы ! Давай, давай,
без возражений, а то посажу тебя самого !" Коридорный,
конечно, слушает. Он, если захочет, то может замок
открыть так, что мы и не услышим (такое открывание
называлось "деловым"). Но может открыть и так, будто
же-лезными вилами перевернёт и мозги, и внутренности
(такое открывание называлось "торжествен-ным"). Больше
всего так любили открывать в полночь, когда "враги
народа" забывались в тревожном сне.
Любили ! Эти гады любили всё, что доставляло людям боль
и страдание. Наверное, эти нелюди сущест-вовали во все
времена во всех тюрьмах и жили за счёт страданий
узников. Как клопы, как чёрные та-раканы, как двуххвостки
и мокрицы, которые выползали пировать по ночам, так как
боялись дневного света ! Тюремные надзиратели были
подобны этим тварям. У них не было ни сочувствия, ни
совести. Если бы в камере умирал от голода или жажды их
родной отец, то и ему они не подали бы ни капли во-ды !
Откроют дверь и металлическим голосом вопрошают :
— Ну, что ты бесишься ?
Паша хватает миску и кидается на них. А те быстро
закрывают дверь и начинают медленно и душе-раздирающе
— "торжественно" ! в течение пяти минут ! —
проворачивать ключ в замке...
Паша вооб-ще частенько доставал тюремных надзирателей. Порой
начнёт плясать и стучать ногами, да так, что штукатурка осыпается, и тут же заглядывает коридорный, с лицом,
будто отёсанным топором :
— Ну, что-о ты бесишься, шатоломный ?
Я этих парней знал ещё с первой отсидки. Теперь и они
здесь
были собраны по той же причине, что и я (т. е. за
то, что сидели раньше). Как только я вошёл —
тоже
узнали меня,
удивились,
встретили, рас-спросили : когда
освободился, где сидел, когда снова забрали, кого ещё
арестовали ? Я рассказал, что знал. Сказал, что уже
забрали и держат здесь Ардеева, что пришло такое
указание — собрать всех, кто раньше был осуждён и
вернулся на свободу.
Паша обрадовался мне больше всех. При первом аресте ему было
четырнадцать лет, и я его опекал, как ребёнка. И теперь
протянул ему яйца — он вытаращил глаза, удивился, почему
сам не ем эти два уже очищенных яйца. Я сказал, что
живот болит
—
почему-то мне не хотелось признаваться, что
хочу умереть. Теперь мне и самому эта мысль казалась не
очень удачной... Появились другие. Росла уверен-ность,
что так с нами поступает не та власть, за которую
боролись Ленин и его соратники-старые рево-люционеры, что
так творят произвол враги Советской власти, которые
тайком пробрались в её руко-водство и в карательные
органы. Почему-то стал думать, что скоро этих врагов
могут разоблачить !... Но мои сокамерники были уже опытными
арестантами : Циглер, услышав про живот, покачал головой
и
сказал, глядя мне прямо в глаза :
— Ты что ? Я же вижу, что на ногах стоять не можешь.
Стой, Павлик, отдай яйца ему обратно : он, по-моему,
умереть собрался ! Ты чего ребячишься, надеешься
кого-то испугать ? Сознайся : голодаешь ?
— Четвёртый день.
— Дурак ! И кого же ты хочешь этим напугать !? Ты что,
как целка ! Давай брось эту глупистику ! На голодовки
уже давно никто не обращает внимания, было время —
обращали, но это время давно про-шло !
Вася раскраснелся, взял яйца из рук Паши и стал
насильно запихивать их мне в руки :
— Ешь !
Как раз "по-деловому" открылась дверь, принесли обед :
всем жидкий, но с проблесками жира суп и по две ложки
манной каши с капелькой сливочного масла посредине.
Разносчица села рядом со мной и, улыбаясь, сказала :
— Пока не съешь всё — не уйду ! Так велела Кира
Петровна, она вон ждёт у следователя.
Подумал : "Ну, ладно, если так, поем... Съем и обед, и
яйца, и, может, будет у меня заворот кишок, тог-да вдруг
и правда помру, и гораздо быстрее, чем сидя и голодая...
Ведь уже четвёртый день во рту ни крошки, ни макового
зёрнышка не было !"
А с другой стороны друзья наседают, заставляют поесть. И
я решился... Все меня похвалили, а я лёг и стал ждать,
когда меня разорвёт. Но пока ждал — уснул. Не разорвало.
...
Держали меня четыре месяца : ждали решения директивы
Особого Совещания. И вот она пришла :
"Прослушали:
Ф.И.О. — Левчаев Пётр Иванович;
Год рождения — 1913;
Род занятий — журналист;
Судимость — судим.
Статья, срок — КРД, 8 лет.
Постановили: за прошлую политическую деятельность
сослать на поселение в Красноярский край.
Особое совещание при НКВД СССР".
Вот и всё распоряжение на клочке бумажки для двух папирос.
Вместо статьи — КРД, что означало — контрреволюционная
деятельность. Моё преступление : прошлая политическая
деятельность. Ну, где и когда людей наказывали за это !?
Дали свидание. Кира решила ехать со мной, но надо
было продать домик и собраться в дорогу. Сказала :
— Как только доберёшься — пришли письмо, и мы сразу
же
выедем
к тебе !
На предыдущую
страницу
На следующую
страницу
Не публиковавшиеся ранее мемуары писателя
П. И. Левчаева, написанные в 1983 г.,
предоставлены для публикации на сайте "Зубова Поляна" внучкой писателя
@Кусакиной Н.Н.
Перевод с мокша-мордовского Кузевой С.И.
|
