|
На участок Горохова вольняшек
прибывало
всё больше и больше, а бытовые условия не менялись, оставались
теми же : не было прачечной, парикмахерской, газет,
Красного уголка, клуба, где могли бы хоть изредка
показывать кино или какую-нибудь самодеятельность. И
если кому-то нужно было пост-ричься или побриться, то
приходилось идти за восемь километров в Победу. Я
смекнул : а что если до-стать ножницы и бритву и стать
парикмахером ? Так и сделал. Однажды кто-то из воров
положил на банк бритву без рукоятки, которая шла за 500
целковых. Я положил за неё пять сотенных, и воры отда-ли
её мне, очень уж они уважали сотенные.
Я наточил бритву и первого побрил Колпиди (он тоже вышел
на волю и опять работал здесь бригади-ром) и, как
говорится, первый блин у меня вышел комом... Колпиди
знал меня ещё с лагеря, как хоро-шего работягу, и здесь,
как только встретились, стал звать меня в бригаду. А
ходили слухи, что забой-ную группу отпустят домой раньше
других. Надо сказать вот что : шла война, и в это время
по многим статьям не отпускали на волю и держали даже
после "звонка" до "особого распоряжения". Например, вот
так до "особого распоряжения" Девятайкин Павел Петрович
торчал 9 лет, а срок у него был 5 лет. Многие
пересиживали по нескольку лет. И вольняшкам не разрешали
выехать на материк. Всех, кто из лагеря вырвался на
волю, здесь на Колыме держали до особого распоряжения
и заставляли работать в забое. Одним словом, Колыма
не отпускала никого. Кое-кто, конечно, стал работать по
своей специаль-ности : портным, поваром, бухгалтером. Но
таких специальностей требовались единицы, а нас было
тысячи. Поэтому и лагерный, и вольный режим не многим
отличались друг от друга. И там, и здесь также были нормы
выработки, строгие правила, а за отказ от работы —
статья и срок. Если два дня подряд не выполнишь норму,
не сдашь сколько-нибудь золота — 2 месяца принудиловки.
А уж после этого о выезде на материк и не мечтай,
станешь навсегда колымчанином. А если не сдашь нормы ещё
несколько дней подряд — получишь лагерного срока два
года. Это был режим военного времени, и по-щады не было
никому. Особенно забойщикам. Поэтому я и не торопился к Колпиди в забой.
Постепенно дело пошло : в посёлке людей собралось уже
больше тысячи, а парикмахерской так и не было, и я
открыл свою. Однажды вечером, когда народ возвращался
уже с работы, я сел под окно сво-его барака, положил
перед собой на табуретку дощечку с мылом и поставил
стакан с водой. В стакане в пене стоял помазок из
конской гривы, на стене висел кожаный ремень, в руках у
меня был "Золинген", а на стене прикреплен лист с
надписью "Парикмахер". Желающие, человек пять,
выстроились в оче-редь, у всех были бороды с лопату — не
брились
они
давно.
И жизнь наладилась. Днём, когда люди работали, собирал и
относил в столовую грибы, за это и кормили меня без
карточек, и даже доплачивали деньгами по 25 целковых за
мешок. Теперь на свои карточки я получал сухой паёк. Это
было намного лучше, так как вкусные продукты не оседали
у поваров и про-чих кухонных работников. Вечерами брил
бороды. Народ прознал про это и сразу после работы по
пути заходил ко мне. Кто положит червонец, кто целковый,
а кто и щепотку махорки —
я ничем не брезго-вал. Горохов увидел, сначала посмеялся
надо мной, а потом принёс настоящее оборудование :
зеркало, ножницы, оселок, брезент, две бритвы, одеколон,
пульвелизатор, настоящий помазок, блестящий брит-венный
прибор. Оказалось, что его жена до замужества была
парикмахером. Эта невзрачная женщина была очень
душевным человеком. За товаром ходила в Победу почти
ежедневно, заодно приносила от-туда почту, радовалась
письму для любого. Вечером люди приходили в магазин не
только за хлебом и другими продуктами, но и за почтой.
И она радостно выкрикивала того, кому приходило письмо.
Однаж-ды крикнула и мне, когда я шёл в магазин :
— Левчаев, зайди !
Письмо было распечатанным, она его уже прочитала и
сказала мне :
— Левчаев, Левчаев, какая у тебя замечательная жена, уже
десятый год ждёт тебя, да как ждёт !...
Кира писала : "Как только появится малейшая возможность,
приезжай ! Приезжай хоть ради минутной встречи,
увидимся, вдоволь наговоримся, а потом езжай, куда
захочешь. У меня столько накопилось в душе, что
могу рассказать только тебе ! Приезжай, ни секунды не
медли, если замаячит такая возмож-ность !"
Горохова меня спросила :
— Неужели не хочешь вернуться домой к такой хорошей жене
? Как зовёт, как скучает !
Я честно признался : "Боюсь ! Знающие люди мне говорили,
что я не смою с себя "грязь", как бы не старался, до
самой смерти ! Здесь безопасней и не так страшно, а там
чуть что — опять заметут..." Жен-щина печально
посмотрела на меня и промолчала. Видимо, эту песню и она
слышала не раз, и только прошептала : "Ради долгожданной
минуты. Господи, за что столько горя этой бедной
женщине !?" И тут же весело предложила :
— Левчаев, помог бы мне, что ли : я не умею красиво
печатными буквами писать.
— А что тебе написать ?
— Этикетки-ценники на каждый товар и прейскурант на
каждого отдельного работающего человека, то есть норму.
Через день этикетки были готовы, товар был красиво
подписан, а на стене висел прейскурант и нормы. Мы и
потом дружили с этой женщиной, я отдавал ей на хранение
свои сбережения...
Вечерами и ночами заседали у меня в бараке
воры-рецидивисты, старались во всю, резались в карты и
клали на "стук" небольшую сумму дневальному. Иногда за
ночь "стук" накапливался до двух-трёх со-тен, но мне из
них не доставался и ломаный "трёшник", и вот почему.
Некоторые воры, проигравшись, брали в долг "стук" и,
если хотели, то отдавали потом, давали даже больше, но
кое-кто из них спускал и "стук" — дожидаться возврата
потом уже было бесполезно. И чаще всего так и случалось.
И дневаль-ному очень уж жаловаться было грех. Сильно не
обижали.
А бывало и такое : какому-нибудь вору подфартит, возьмёт
большой куш, тысяч десять, и начинает шиковать и
хвалиться :
— Дневальный ! На цырлах !
А я тут как тут :
— Чего ?
— Печатку чифиря, пачку сигарет ! — и бросает десять или
двенадцать сотенных прямо на пол. Я дол-жен их подобрать,
сбегать к "зверям" (всех "чёрных" — грузин, армян,
азербайджанцев и т. д. — назы-вали "зверями","чучмеками","черножопыми").
А ночью или на рассвете страшно на улицу выходить. Но у
меня были знакомые, которые в любое время дня и ночи
могли продать чай, табак, спирт, правда, раз в десять
раз дороже… тем и промышляли. Принесу плитку чая,
вскипячу чифир. И фартовый начи-нает посасывать хвост
селёдки и потягивать чифир, прикуривать одну сигарету за
другой. До половины докурит и бросает. Называли это :
"метр курим — два бросаем", или, иначе говоря, — шикуем.
Окурки подбирали в драку воры-крохоборы, шпана, а
вор-рецидивист продолжал пыль в глаза пускать :
— Дневальный, на цырлах !
— Что ?
— Выстирай !
И бросает свои портянки, а следом за ними полусотку —
шик... И ему приятно, что он может распоря-жаться, что
есть у него для этого есть возможности. Сегодня. А
завтра он сидит голодный. Но за это он не переживает.
Завтра будет рассказывать, как взял куш ("двадцать
тысяч" !), и как шиканул на все. Воры любят свои удачи
преувеличивать. Пока вот так общался с ними — намного
лучше узнал их по-вадки и обычаи. Но однажды по их вине
попал я в петлю...
Опять три ночи подряд играли гости из дальних бараков, и
опять я не спал, и бегал всю ночь к "зве-рям". На третий
день на рассвете угомонились, и барак опустел. Именно в
это время становилось тре-вожнее всего за барак. Того и
гляди чего-нибудь сопрут или утащат нары и полы на
дрова. Поэтому я и не дремал и, чтобы не уснуть, выходил
на улицу. Был уже август, ночи стали холодными и
темными. Стало светать... Как светлая сталь блестела
перед бараком река. Перед крыльцом барака была круча, и
река в этом месте поворачивала. На месте поворота река
была глубже, шире и темнее. Смотрю, в том омуте плавает
пустой сундучок. Эти сундучки делали из аммональных
ящиков, они были у каждого "зверя" — те в них хранили
чай, спирт, табак. Видимо, ночью воры зашли к ним,
утащили один сунду-чок и опорожнили, а пустой ящик
выбросили в омут, под окна моего барака. Как только
увидел я его — сердце тревожно забилось : ох, не хорошо
это ! Конечно, они ещё спят, но когда стренутся —
догадают-ся, откуда ветер дует.
И, может, надо мне было пройти мимо, а я нашёл длинную
палку, достал сундучок и с дурной головы понёс Куняшу —
дневальному. Ох, уж этот Куняш ! "Звери" и в лагере
всегда были в одной бригаде, бригадиром которой был Риза
Аликперов, дневальным — Куняш, горным мастером — Баба
Иман (контрабандист-лазутчик, не раз переходил границу,
был в Иране и Турции, возил опий, марихуану, га-шиш).
Куняш был у него приёмщиком товара и продавцом, а в
лагере — вечным дневальным. У него всегда было вдоволь
чая, спирта, сигарет, махорки (неизвестно, где всё
доставал). Денег намолотил — в сундук не помещались.
Воры давно зарились на этот сундучок. И вот он попал к
ним в руки. И опус-тел.
И как только Куняш увидел его у меня в руках, то
почернел с лица, глаза увеличились и округлились, не
смог не то что слова сказать, а чуть не задохнулся от
гнева. Когда пришёл в себя, схватил сундучок двумя
руками и ушёл в барак. Я не успел даже смекнуть, что
дальше делать, как слышу, в бараке под-нялся шум-гам,
стали так кричать, будто людей душат. Ну, думаю, у всех,
наверное, сундуки опустели, обокрали всех ! Шум
усиливался, казалось, вот-вот барак взорвётся. Наконец
выскочил Куняш, за ним Риза и Баба Иман — глаза
сверкают, как молнии, окружили меня. Баба Иман схватил
меня за горло обеими руками и стал душить. Риза уцепился
за его руки, чтобы отцепить, и я задохнулся ещё больше,
совсем не мог уже дышать, думал — конец мне. Куняш топал
ногами, сжимал кулаки, но отпустил. Вдруг опять ринулся
в барак... Скоро вышел с верёвкой в руках и стал
оборачивать ею мне шею, а сам шипит, как гусак :
"Чемодан, деньги где ? Чемодан, деньга дай !" Риза
маленький, худенький, суховат и Баба Иман, но пальцы у
них, как железные, не оторвать от горла. У меня
закружилась голова, и я поте-рял сознание... Очнулся —
рядом Куняш и Риза, больше никого нет. Видимо, ушли на
работу. Один ко-нец верёвки замотан вокруг моей шеи, а
другой в руках у Куняша. Как только он увидел, что я
пришёл в себя, зашипел :
— Парасита, деньги дай, вешить будем ! Конец !
Риза взял у него из рук конец верёвки, толкнул его в бок
другой рукой, и тот отстранился. Риза стал как будто
меня защищать, чтобы Куняш опять не напал, что-то
пробормотал по-своему, и Куняш совсем ушёл. Риза стал
шептать :
— Скажи, кто взял деньги и отпустим тебя ! Ведь ты
знаешь !
Я хотел ответить, но не смог, горло болело и получалось
только шипение. Отрицательно покачал голо-вой. А Риза
опять, ещё более тихим вкрадчивым голосом, продолжал :
— Скажи, дам тысячу целковых !
И снова что-то пробормотал на своём Куняшу. Тот принёс
пачку сотенных, протянул мне.
— Бери ! — приказал Риза. Я снова отказался. У глаза
него засверкали гневом, ощерился, ударил меня по щеке и
закричал, показывая на потолок, где висела верёвка :
— Давай !
Куняш будто обрадовался :
— Давай деньга ! Где деньга ? Ми сделаим капут !
И стал привязывать к прибитому штырю конец верёвки. Мне
пришлось как-то работать около трёх ме-сяцев в бригаде
этих "зверей", поэтому я хорошо знал их... Ты им хоть
как ни говори — они не понима-ют, даже не хотят понять,
а делать нужно так, как они говорят. Слышат только самих
себя. Из-за этого их и прозвали — "звери".
Я совсем перестал разговаривать и реагировать на их
угрозы, закрыл глаза и приготовился умирать. В голове
вертелось только одно : "Быстрее бы задушили !"
Слышу, тяжело дышат, что-то бормочут... Куняш развязал
верёвку с моей шеи, бросил на пол, сам ото-шёл от меня.
Риза тихо и виновато говорит :
— Петро, вставай, иди домой !
И сунул мне в руки червонец :
— Молчи, никому не рассказывай ничего ! Иди !
Я отвёл его руку, встал и потихоньку побрёл в свой
барак. Утром на следующий день вышел на работу в бригаду
Колпиди лотошником. А ещё через неделю перевели нас в
Панфиловскую.
На предыдущую
страницу
На следующую страницу
Не публиковавшиеся ранее мемуары писателя
П. И. Левчаева, написанные в 1983 г.,
предоставлены для публикации на сайте "Зубова Поляна" внучкой писателя
@Кусакиной Н.Н.
Перевод с мокша-мордовского Кузевой С.И.
|
