|
Н. Гетман
"Во глубине колымских рудников",
1981 г.
В шахтах
заключенные копали замерзшую землю одними кирками и
лопатами. Работа в золоторудных шахтах была
чрезвычайно трудной, но узники хранили надежду на спасе-ние. Они знали, что если их отправят на добычу
урана, то вся их надежда будет потеряна :
продолжительный контакт с ми-нералом в конце концов
заберет их жизни. От одного упоми-нания об этой работе у
заключенных стыла в жилах кровь. Не существовало
определенной системы по которой одних заключенных
отправляли на добычу урана, а других
– нет. Это был
вопрос случая (комментарий художника-бывшего
уз-ника Гулага). |
НОВЫЙ ПРИИСК
Из Чай-Урьи нас взяли в Победу. Бригадиром теперь у нас
был Митя Раевич — очень тихий, хороший па-рень. Видно
было, что он очень соскучился по дому, всё печалился и
напевал себе под нос : "Отчего ты, ямщик, перестал песни петь ?"
При нём хоть всю ночь сиди на тачке и ничего не де-лай —
и слова не скажет, близко не подойдёт. Тихий был. И
дисциплина у нас совсем пропала. К нам в "семью"
воткнули ещё чужих людей, и те стали у нас
хозяйничать. Слава бригады всё больше и больше та-яла.
Бригадир не мог постоять за бригаду, и это мы скоро
почувствовали на всём : на пайках и на осталь-ном снабжении...
Новые места — пустые места, не изученные, непри-вычные.
Новые места — новая нужда. Вот на такие места и стали
нас гонять. На Победу пришли вече-ром, после полного
рабочего дня. Уставшие, голод-ные, на плечах нагружено
наше "добро", со своими мисками. Времени на сборы нам
дали мало и повели пешком. Куда ? Близко или далеко
новый прииск ? Шли всю ночь, дошли на рассвете и не
успели раз-меститься — вывели на работу.
Война усиливалась, нужда росла. Писем уже давно не
получал, да и сам не писал
давно. Так плохи стали мои дела — думал, не
увижу волю. Едва ноги перед- |
вигал.
Одно было хорошо — я был удачлив в поисках золота.
Будто
сквозь землю видел, будто запах его чувствовал, и там, где
работал, собирал по 5-6 граммов. Золото я отдавал
каптерам, поварам. С каптера была польза, звали его
Володей, он резал пайки. Я знался с ним, ему и отдавал
свою "заначку", а он давал мне хлебные крошки. И это
было прибавкой к пайку ! Но чем дальше, тем хуже
становились мои дела и скоро совсем стало плохо.
Заставили мыть золото и зимой, без теплиц, в баках под
открытым не-бом.
Хуже не приходилось ещё ничего испытывать ! День был
коротким, не успеет рассвести, смотришь — темно уже. Но
пробу нужно брать. А что это такое — брать пробу ? А вот
что : ещё с вечера должен был вспомнить и приметить, где
летом было золото, потом найти то место, где оно могло
бы остаться, очис-тить снег и пустую породу.
Когда всё это очистишь — можно брать породу. А она
мёрзлая, ни ломом, ни кайлом не разрушить. Надо её
разморозить, значит — поджечь огонь. Нужны дрова. Дрова
далеко на вершине сопки. Кое-как добе-рёшься до вершины
по пояс в снегу, вместо топора в руках тупое кайло —
когда с помощью него сва-лишь мёрзлую лиственницу ? Пока
её вместе с ветками дотащишь к забою, пока кайлом
разрубишь-по-ломаешь её на дрова, пока подожжёшь... Вот
так еле-еле зажигали костёр, оттаивали породу, приносили
талую воду в разрезанной вдоль железной бочке и
промывали. День уже проходил, давно стемнело, а золота
нет. Значит, нет не только плана, но и "отмазки" тоже
нет, теперь до полуночи в лагерь не пус-тят, дрожи
где-нибудь под бортом. А завтра — 300 граммов ! А если
такой результат будет и на другой день, то ты уже
"отказчик" — и дорога тебе в изолятор или ещё куда подальше.
Однажды так торчу возле борта, греюсь около своего
огонька. Проголодался, замёрз, устал, зубы стучат. Надо
мной мерзлая земля чуть оттаяла и с неё капает мне за
шиворот. По той породе поблёскивают ис-корки от моего
огонька. Вижу один камень сверкает больше других,
покраснее ! Самородок ? Я отко-вырнул его руками и он
упал мне в горсть — тяжёлый ! Самородок ! Больше ста
граммов ! Схватил свой лоток и, приплясывая, кричу :
— Есть план ! Самородок !
Прибежал Колпиди, кричит :
— Сколько в нём ?
Положил ему в ладонь, он взвесил и говорит :
— Сто тридцать будет ! Пошли !
Взвесили в конторе : 130 граммов ! В конторе кроме
Сахончика были два начальника из Магадана. Один, который
поглавнее, говорит :
— Запишите в список на досрочное освобождение !
Записали. Сахончик написал на вахту, чтобы нас пустили в
лагерь, вторую записку написал для ларька, чтобы дали
поощрительные : буханку хлеба, 3 пачки табака, 300 г
спирта, фасоль с мясом. Всё это толь-ко моему звену,
троим заключённым. Тогда, кроме меня, в нём были Кулин,
русский мужичок неболь-шого роста, и Абдулаков — татарин,
ещё мельче. Пошли мы "гужеваться".
А на следующий день опять то же самое — золота нет.
Магаданский начальник вызвал меня в контору и спрашивает
:
— Почему нет золота ?
И, не слушая ответа, приказал :
— В изолятор ! На трое суток !
Я не смог удержаться от иронии :
— Гражданин начальник, вчера вы меня в список
досрочников записали, а сегодня в изолятор ? Так ведь
нехорошо !
Начальник топнул ногой :
— Цыц ! Паразит ! Еще и смеётся ! В изолятор ! На 10
суток с выходом на работу ! Ишь, подлюка, я тебе покажу,
как улыбаться !
После такого "поощрения" совсем руки опускаются, падает
настроение, приходит ненависть. Где-ни-будь возле
огонька скрипишь зубами и проклинаешь всё последними
чёрными словами...
К полуночи собирались возле вахты. Мороз трещит.
Безучастно светит огромная луна. Молчат сопки, всё будто
вымерло от мороза, а мы, тысячи зеков, прыгаем, у кого
есть силы прыгать, и ругаемся, кто как может :
— Гады ! Фашисты !... Инквизиторы !...
Грозим кулаками :
— Перевешать бы вас, гадов ползучих !
Кричим, отводим душу. Но вахта не слышит. Или делает
вид, что не слышит. А что им ? Печка у них жарко
топится, им светло и тепло, сидят со спокойной душой.
— Будьте вы трижды прокляты !
— Чтобы в камень превратились и те, кто вас породил !
Кричали все, у кого были силы. Не было такой ночи, чтобы
кто-то не замёрз возле вахты, как кусок дерьма. Я тоже
орал :
— Изверги, фашисты, зачем носите на лбу красные
звёздочки !?
Мне казалось, что все наши беды и лишения мы терпим от
конвоиров и вахтёров. Я всегда злился на них, на тех,
кто позорит Советскую власть и красную звезду, кто марает
их. Но кричи — не кричи : слы-шать всё равно некому. И я
тоже устал, оголодал, замёрз, зубы стучат, кажется —
вот-вот перестанет биться сердце. Но я был ещё молод и
очень хотел жить. Вспомнил : ведь можно согреться ! В
бане ! Она не так уж и далеко, от вахты, пожалуй,
километра три будет. Дорога хорошая, по реке. И дёрнул Абду-лакова за рукав :
— Побежали !
— Куда ?
— Пойдём, увидишь !
И пошёл, незаметно от толпы зеков, по кустам. Бежим,
скользим, как на ледянках : бурки из мешко-вины мёрзлые.
В баню зашли не через общую дверь, а через служебную. В
коридорчике спит старый сторож-доходяга. Тихонько прошли
мимо него, отогрелись чуток. Зашёл в большую пустую
комнату — на столе стоит котелок и лежит буханка хлеба.
К столу и понесли меня ноги. В соседнем помещении, где
мы обычно мылись, горит свет, вокруг стола сидит
прислуга, блатные в карты играют. Хорошо слышны их
голоса. Я вижу их через открытую дверь, а сам иду,
съёжившись, даже не иду, а ползу к столу с хлебом. И
тороплюсь, и боюсь : если кто-то поднимет голову, увидит
меня — конец, убьют пря-мо здесь. Но хлеб манит и лишает
разума ! Вот уже тумбочка, стол, замёрзшие пальцы, как
грабли, не слушаются. Протянул руку к хлебу, а пальцы не
держат, схватил обеими руками и шагнул назад. Как бы не
поскользнуться ! Как бы не уронить хлеб ! Ой, а что если
кто-нибудь поднимет голову и глянет на меня !? Но вот
уже близко коридор, где храпит сторож-доходяга… Только
бы не проснулся !... Как бы мне выйти на улицу !...
Сердце бешено стучит, дышу через раз... Даже вспотел !
Проскользнул мимо сто-рожа, вышел и облегчённо перевёл
дух.
— Ну ? — шепчет мой напарник.
— Ступай и ты, там на столе остался котелок с жирными
щами, — шепчу я ему. И он тоже ныряет в предбанник. А я,
не помня себя, понёсся, но не в сторону лагеря, а к
сопкам, в сторону вольного по-сёлка. Если блатные
очухаются, то они побегут ловить меня в сторону лагеря.
Бегу, земли под ногами не чую.
Пробежал с километр, запыхался — не могу вдохнуть без
боли. Вижу — горит костёр, подошёл, сел ря-дом. Хозяева
костра — плотники, рубят при свете луны
дом
кому-то из
начальства. Спросили, кто я, че-го бегаю ? Сказал,
что пришёл погреться, всё равно до полуночи в лагерь не
пустят, вот и пришёл. На-парник меня тут и нашёл, он был
ещё везучей и ловчей меня : стянул котелок со щами, а
потом загля-нул ещё в одно помещение. Там хранили одежду
вольняшки, и он стащил почти новое тёплое бельё и почти
новый чёрный костюм. И побежал он в эту же сторону. Кто же
подумает, что вор — вольняшка ?
Съели мы добытое вместе до крошки,
до капли,
согрелись и отправились в
лагерь. Костюм и бельё Аб-дулаков продал плотникам за
пачку табака, у них
с собой
больше не было ничего, а с
краденым добром нечего было и думать показаться в
лагере.
На предыдущую
страницу
На следующую
страницу
Не публиковавшиеся ранее мемуары писателя
П. И. Левчаева, написанные в 1983 г.,
предоставлены для публикации на сайте "Зубова Поляна" внучкой писателя
@Кусакиной Н.Н.
Перевод с мокша-мордовского Кузевой С.И.
|
