|
Н. Гетман
"Узники Гулага",
1972 г.
Узникам
выдавали жалкие пайки, которых едва хватало на то, чтобы
не умереть с голоду в течение рабочего дня. Ма-ленький
кусок хлеба и тарелка овощного супа
– это все, чем их
кормили. Старик, сидящий за столом, пытается растянуть
свой паек на целый день, съедая за один раз крошечные
кусочки. Новичок, за его спиной, который по глупости
съел всё, что ему полагалось, внимательно следит за
стариком, учась у него тяжелой науке выживания
(комментарий ху-дожника-бывшего узника Гулага). |
...Была осень. Сыро, промозгло. Я кое-как добрался до барака,
выпил свою баланду и только упал на на-ры, только задремал —
кричат :
— Давай !...
В барак зашли солдаты и гонят на улицу : хватают за руки и
выбрасывают наружу. Зеки бегают из угла в угол, прячутся в
сушилку, под нары. Узнали : гонят из-за домика. В Тайге,
километров за восемь, был раз- ведочный домик, он понадобился для
вахты. Его ра-зобрали на бревна и, конечно же, за ними надо было идти зекам, ведь трактор в болоте утонет, он же вон каких больших
денег стоит, а кто будет жалеть зе-ков!? Голодные ? Оборванные ?
Ничего страшного, у зека шкура толстая, вытерпит. Давайте !!!
— Парни ! — говорю я своим друзьям, — пойдёмте лучше поскорее,
всё равно эти собаки не оставят нас в покое !
И тут же меня схватили за шиворот :
— Кого ты собаками назвал ?! Давай !
Выбросили нас на улицу, вытолкали через вахту, а там уже
выстроилась большая колонна. Через полча-са дали команду
двигаться : по бездорожью, по краю сопки. Идём, падаем,
спотыкаемся, встаём... Думаю : "А как же потом обратно идти с
бревном ?..." Сколь-ко времени мы возвращались назад — кто
знает... Под каждым бревном по двое
зеков, упадёт один и |
роняет другого. Идем и катимся. Кто-то сломал руку, а человека два
сломали шею... Кувыркнулись и остались под сопкой... Пришли,
думаю : "Скоро подъём, быстрее бы упасть да закрыть глаза."
Только упал — дёрнули за ногу :
— Э, собака, давай !...
Подняли за шиворот, толкнули и погнали в изолятор, на три дня,
на 300 граммов хлеба и половник шу-люма. К картёжникам, саморубам,
отказчикам и мастырщикам (симулянтам). Изолятор — тюрьма в
тюрьме, лагерь в лагере. Я знал уже, что там холодно и сыро,
клопы, блохи, вши, крысы и голод... Все тебе "удовольствия" !
Рассвело, а ничего не видно. Только слышен храп на разный лад и
сопение, кри-ки во сне и какой-то нехороший запах...
На мгновение выглянули из-под одеяла две бритые головы и опять
спрятались, продолжили своё дело — игру в карты. Принесли
завтрак : половник шулюма, крошечный паёк. Разносчики поставили
свою ношу, налили себе по 4-5 порций, взяли по по селёдке и сели за
стол. Через некоторое время слез со сво-его места людоед Арпентьев :
бородатый, бледный, с тяжелым острым взглядом. Он сам зачерпнул
то-же
погуще, взял две пайки, жареную рыбу, рыбные котлеты и опять
залез на место, на верхние нары. У него горел фитилёк или
свечка. Вслед за ним к столу подошли другие блатные и зачерпнули
собствен-норучно шулюма. Зашёл старый вор-дневальный. Он из
изолятора почти не выходил, изолятор заменил ему дом, он стал
его вечным постояльцем. Он выкрикнул остальных и налил по
кружкам и котелкам шулюма, и все молча отошли, без пайков, глотая
слюни. Подошёл и я, да меня дневальный беззлобно ударил по животу, сказал : "У тебя, сынок, курсак ещё полный, только что
с воли !" Тюремный лагерь считался волей.
Слышал, что где-то через месяц Арпентьева судили и приговорили к
расстрелу, и вот за что. Тогда бы-ло много побегов. Соберутся по
4-5 человек и бегут. Бежали осенью, когда замерзали реки и
болота, но не выпадал ещё снег. Так легче было идти и следов не
было. Шли в сторону Аляски. Собрал себе това-рищей и этот, но
таких, чтобы через неделю-другую обессилевал один, и тогда его
убивали и съедали, затем так же поступали со вторым, третьим. И
так, с "продуктами", которые несли сами себя, добра-лись бы до
американского берега. А Америка принимала все отбросы, чтобы
собрать обличительные свидетельства !
Но это ничтожество туда не добралось — вохра догнала, когда он
уже съел всех напарников, и его вер-нули. Я тогда работал в
забое и видел, как его гнали собаками, те рвали его тряпьё,
кусали, сбивали с ного и давили лапами. Он вставал и опять падал... И на
суде я был. Дали такую возможность всем. На суде он ничего не
скрывал, рассказал всё, как было. Почему собрал с собой людей,
которые были сла-бее его, как убивал и разделывал их, гужевался
дня два-три, набирался сил, питаясь людьми и шёл дальше. Да и
как бы он пошёл в отказ, если солдаты принесли кости каждого
съеденного, фотографии с мест, где он "пировал".
Сфотографировали даже следы зубов на костях. Эти вещдоки
показывали пря-мо в зале суда. Арпентьев почти не смотрел и
молчал, но вёл себя спокойно, будто его это не касалось. Даже тут он ничуть не раскаялся, ждал
приговора, казалось, равнодушно...
Каменное сердце !
...Три дня я кормил клопов рядом с ним и заметил : и
рецидивисты, и дневальный-старый вор лебезили перед ним, но он
на них и не смотрел, лежал на спине и смотрел в потолок. Как
неживой !...
...Как-то был я "освобождённым" : болел, и врач меня оставил в
бараке. У меня мало было таких праздников, чтобы целый день не
работать и спать в тёплом безлюдном бараке. Жили с нами 16 плот-ников. Пошли на работу и они, остался из них всего лишь
один мужик. Одежда, смотрю, не запачканная, лицо ухоженное.
Подозвал меня :
— Земляк, а не принесёшь ли мне мешок льда ? Расчёт здесь же и
сейчас ! — он показал пачку табака. У меня зазвенело в ушах : за
мешок льда ?! Пачка на 50 папирос, а за 8 папирос можно взять
целый ки-лограмм хлеба !... Нет, наверное, я его не понял,
может он просто хочет дать покурить разок ?... Ну да, конечно, а
что ж ещё ! Но смотрю, глаза у него не как у лагерных — смотрит
прямо, ждёт. Говорю :
— Почему бы не помочь, давай ! Если мы земляки и тем более у
тебя есть возможность дать мне поку-рить. Ты откуда ?
— Из Мордовии...
— А как фамилия ?
— Ветохин.
— Ветохин ? А Чевтаева ты знал ?
— Знал, а что ?
Я достал зашитую в шапке записку, протянул ему. Прочитал он её,
долго смотрел на меня, а потом не-хотя сказал :
— Слыхал про тебя... Яша наказывал... Но у меня сейчас ничего
нет... Меня выгнали из мастерской... Не угодил начальнику и... в
общую ! — и виновато улыбнулся. Достал мешок из белой ткани и
протянул мне.
— Иди всё же принеси льда, надо до прихода бригады приготовить
тёплой воды. Я дневальный в плот-ницкой бригаде.
Принёс я лёд, поставили его таять, а сами сели рядом,
разговариваем. Был он из Ардатовского района, учитель. Но ещё до
педтехникума закончил портновскую школу, и теперь это очень
пригодилось : хоть и был литерником, а почти всегда работал
лагерным портным. К работе привык, собирал в мастерской вокруг
себя "доходяг" и те латали лагерную одежду, а сам втихаря
работал на вольных и на лагерных придурков — поваров, каптёрщиков...
и те его содержали. Сошьёт легпому, а тот пришлёт ему "дохо-дяг",
сошьёт вольному — те платят хлебом-солью, деньгами...
Жил неплохо — сытно и в тепле. Но разве всем угодишь ? Всё равно
попался в рассерженный кулак, теперь пока "кантуется", избегает
тяжёлой работы в забое, но боится, что "лафа" скоро закончится и
настанет его очередь спускаться в забой. Рассказал он о себе, а
потом спросил :
— Проголодался ?
Я опешил : значит, он жил не голодая, если так спросил !
Проголодался ли я ?! Я уже давно не был сы-тым ! Признался :
— Да, не помешало бы сейчас чем-нибудь набить "курсак", а то с
тех пор, как Яша уехал, дела мои сов-сем плохи.
А он опять :
— А ты куришь ?
— Когда есть — курю. Но теперь...
Он залез рукой под свою подушку и достал целую пайку, дал
большой кусок сахара и положил передо мной пачку табака.
— Ешь ! — сказал и улыбнулся. — И кури, сколько хочешь ! Я не
курю.
Я обрадовался : до чего же хороший человек !
Дня через два-три Семён Михайлович (он был назначен старшим
мастерской лагпункта) пришёл после развода в барак и выкрикнул
мою фамилию. С тех пор дела мои пошли, в забое я уже почти не
работал: "освобождённый" по три-четыре дня, и целыми днями, и
ночами в мастерской, чинил варежки или штаны, и мы
разговаривали, разговаривали... Оказалось, что он любит Пушкина,
Тургенева, Толстого, много читал и даже здесь
часами
мог говорить об изящной словесности. Понемногу мы привыкли друг
к другу, он мне стал доверять. Человек он был странный : и в
лагере хотел жить честно. Однажды при-несла жена лагерного
начальника красивое женское платье :
— Сможешь такое сшить ?
Отвечает :
— Попробую.
Материал был дорогой и женщина боялась, что он испортит. А он
сшил, и мы вдвоём пошли относить. Расчёт был таким : если ей
понравится — даст нам что-нибудь на двоих ! Принесли. Женщина
была до-ма одна. Померила, оглядела со всех сторон, понравилось,
обрадовалась. Принесла по пачке табака, бу-ханку белого хлеба,
по пять селёдок и налила по стопке спирта. Он взял хлеб и
селёдки и повернулся, собрался уходить — спирт и табак оставил
на столе. Я тоже забрал свою долю и пошёл за ним. По до-роге
спрашиваю :
— Семён Михайлович, а почему не взял спирт и табак ?
— А зачем ? Я не курю и не пью !
— Да ведь можно было бы продать и получить большие деньги !
Он засмеялся :
— Э, брат, разве я продам свою правду за пачку табака и шкалик
спирта !? Ну, Пётр, ты меня ещё не знаешь !
И всё удивлялся по пути, почему я о нём так плохо думаю.
Так, почти не ходя в забой, стал я кантоваться и пошёл на
поправку. Добыл себе фуфайку, Семён Ми-хайлович сшил мне новую
шапку, бурки из чёрной овчины, и стал я "барчуком". В бригаду и
носа не по-казывал, ходил только за обедом и своей пайкой, и то
только после ухода бригады, когда в бараке оста-вались только
"освобождённые" да дневальный Мендель. Он мой обед и пайку
оставлял на столе, где оставались пайки и остальных зэков :
Зданыкина, Яушева, Лазарева и тех "освобожденных", которые
уходили куда-нибудь за добычей.
Однажды я пришёл с забоя и сразу с вахты пошёл в мастерскую, в
барак даже не зашёл, хотя там был мой ужин. Днём, когда бригада
приходила на обед, бригадир оставил меня в отвале, и я ходил
обедать уже после всех. Как всегда, мой обед был первой
категории : шулюм, ложка каши, половина кружки чаю и пончик.
Съел его и пошёл обратно. А теперь мне оставалось получить
только ужин — поллитра шулюма. Я не торопился, знал : Семён
накормит меня досыта, только чуть позже, когда останется меньше
народу. Бригады собрались, приступили к ужину, в этот момент
вошёл Мендель и сказал, что-бы я сейчас же шёл в барак. Я
удивился : кому и зачем я понадобился ? До сего времени никому
не был нужен, а теперь так срочно : "сейчас же".
— Что случилось ?
— Иди и ответь, пропала пайка, грешат на тебя !
Вот это да ! Что теперь обо мне подумает Семён Михайлович ? А не
пойду — посчитают виноватым ! Пошёл. Открыл дверь, а барак, как
разворошённый улей. Булгаков и Ржига орут :
— Давай, давай, честняга, сейчас сблюёшь чужую пайку ! — и не
успел я рта открыть, Ржига ударил ладонью меня по губам,
чувствую — губы посолонели... Вдобавок Булгаков ударил меня по
шее, и я упал, Ржига стал пинать... И никто, даже лучшие друзья
Кулиш и Железняк, не бросился на защиту : та-ковы лагерные законы
— за пайку могли бы и убить. И меня бы, конечно, тоже убили,
если бы не Зданыкин. Он до сих пор спал, а сейчас от шума
проснулся и схватил Ржигу за руку, спрашивает спро-сонья : за
что меня так избивают. Тот отвечает :
— За дело, съел чужой паёк !
Но Зданыкин не отпустил его руку и громко возмутился :
— Чей пончик ? Я сам видел, как он пообедал и ушёл, вы это зря.
Никакого пончика он не трогал ! Зря !
— А где же тогда пончик, куда делся со стола ? После бригады
только он был в бараке !
— Этот пончик съел я, он был мой !
Вперёд полез трясущийся Мендель :
— Разве съел ты ? Да когда же это ? Ведь ты спал !
— Я проснулся и съел, а тебя тут не было.
— Ну вот ! — произнёс Мендель, — а я думал — он !
Я встал и посмотрел Ржиге в глаза :
— Эх, мужик ! — сказал с упреком.
Кулиш резко спрыгнул вниз прямо на Ржигу, дернул его за
шиворот и, размахнувшись, ударил в ухо.
— На, негодяй !
На предыдущую
страницу
На следующую страницу
Не публиковавшиеся ранее мемуары писателя
П. И. Левчаева, написанные в 1983 г.,
предоставлены для публикации на сайте "Зубова Поляна" внучкой писателя
@Кусакиной Н.Н.
Перевод с мокша—мордовского Кузевой С.И.
|
