"Почти все наши врачи заражались от раненых тифом и болели..."

На эту страницу помещены 2 аудиофайла

Люба (слева) со своей сестрой. 1945 г.

Любовь Трофимовна Харитошкина родилась 23 августа 1923 года  в Ачадове. Родители были колхозниками. Отец работал шофёром, мать — рабочей. Родили четырёх детей — 3-х девочек и мальчика.

"В середине 1924 года родители переехали в Ясную Поляну, в только что появившийся но-вый посёлок в шести километрах от Зубовой Поляны. В Ачадове вокруг были только поля, никакого леса не было, а вокруг Ясной Поляны кругом леса, речка рядом. Но ничего не ро-дилось : ни рожь, ни пшеница. На полях было много камней, и нас, ребятишек, заставляли со-бирать камни. Особо богатых в деревне не было. Но помню, что забирали лошадей, коров, овец, был шум, крик. Но мне тогда было лет 7-8, мало что помню. Кого-то, помню, раскула-чили, отобрали дом, нас, детей, там собрали — в доме сделали что-то вроде детского сада.

Жили в небольшом деревянном доме-избе. Около дома был сарай, погреб. Жили, как и все, бедно : мясо было только на праздники, масла не видели, каша пшённая — тоже по праздни-кам. Ели, в основном, картошку. Возле дома был огород, на нём росла только одна картошка, больше ничего не сажали.

Я училась в маленькой местной школе. Окончила в ней 4 класса. В нашем классе учился и Лёшка Попов, потом он стал знаменитым председателем местного колхоза.

Домик у нас был очень маленький. Спали на полу на матах, которые мать плела из камыша. Было как бы две комнаты : в одной — в горнице — жил дед, и нас туда не пускали, а мы жили на кухне, где печка стояла, спали в морозы на печке. Летом спали в сенях, в сарае. На станках  плели домотканное сукно, им укрывались, как одеялом. Укрывались также тулупами, какими-то

шубами … Во всей деревне было, наверное, три бани. Топили их по очереди, кто истопит, вымоется, потом бегает по соседям : «Там во-дичка осталась горячая в чугуне». Летом бегали на речку. А потом построили общую колхозную баню.

Отец с мамой в зимнее время часто ездили на заработки в Подмосковье. Отец зарабатывал распиливанием брёвен на доски, а мама рабо-тала уборщицей. Мы, дети, оставались на попечении бабушки и дедушки (бабушка умерла в 1938 году, а дедушка попозже, в войну).

По дому работала бабушка. Детям особенно в доме делать было нечего, иногда нас гоняли на колхозные работы : помню, ходили в лес, собирали жёлуди для колхозных поросят.

Лет в 12-13 мама увезла меня в Москву, вернее — в Подмосковье. Но у нас в деревне всё равно говорили — в Москву.

Во время войны немец застал нас в деревне Муравьёвке Солнечногорского района. Там родители работали на фабрике «Агропо-собие». 18 августа 1941 года меня взяли на оборонительные работы, а 23 августа мне исполнилось 18 лет. Посадили нас на грузовики и увезли в лес строить аэродром около деревни Осипово. Аэродром мы не достроили — начались воздушные налёты на Москву (первый налёт был 19 августа), потом бои. Мы копали окопы. Когда теперь проезжаем по Ленинградскому шоссе, то я смотрю на места, где мы и работали.

Потом началось немецкое наступление, и мы оказались в немецком тылу. Были под немцами целый месяц.

Отца сразу же после начала войны взяли в армию, и вскоре он пропал без вести где-то под Смоленском. Матери с нами было трудно — на месяц выдавали 5 кг муки. И она решила нас отвезти назад в деревню, в Ясную Поляну, где оставался наш дедушка. Жили там, кое-как перебиваясь картошкой. Ведь даже одежды никакой не было, я и летом, и зимой носила одну и ту же плохонькую реденькую кофту, обувь была наша, мордовская, — сначала лапти, потом купили сапоги.

Зимой 1942 года, когда картошка кончилась, мы с сестрой Лизой (сейчас она живёт в Потьме) пошли устраиваться на работу в госпиталь в Зубовой Поляне. Это был госпиталь для наших раненых, потом в нём стали лечить военнопленных. Специальности у меня никакой не было и нас взяли заготавливать дрова для печей. Мы ходили в лес и пилили деревья. Платили небольшие деньги, иногда удавалось по-кушать на кухне госпиталя. Со мной работала, помню, Маша Вешнякова, потом она жила Мытищах, ещё Чудайкина была, какая-то Шура ещё была.

Пешком ходили из Ясной Поляны и назад. И в Зубове снимали где-то угол, жили и у знакомых, и у родственников, особенно зимой, весной в половодье. Никаких ни выходных, ни отпусков не было. Никаких развлечений тоже не было. Иногда ходили к вокзалу — просто смотрели на проходящие эшелоны.

у него было большое родимое пятно). Мужчин было очень мало. Был Пётр Петрович, шеф-повар. Строгий был : часа в 4 утра мы должны были уже вставать, и вставали, только пятки сверкали. Было тяжело, бывало, спрячусь за котлом, и плачу, плачу … Сколько раз себе зарок давала : ну, думаю, никогда больше на кухню работать не пойду.

Со мной потом, когда уже госпиталь стал только для военнопленных, на кухне работала женщина, которая была в госпитале для наших раненых операционной сестрой. Уже потом её перевели на кухню.

Раненых привозили из-под Москвы. Им делали операции, лечили. Помню, привезли целый состав пленных со стороны Москвы, все были раненные или тифозные. Мы их на себе вытаскивали из вагонов, клали на сани и везли к госпиталю, который был около реки. Всех положили в сарай, и врачи начали их сортировать : тифозных в одни корпуса, раненых в другие. Мы их мыли, одевали. Дело было зимой, и снег был красный от крови.

Всё было организовано довольно строго. Допуск сотрудников в палаты госпиталя был ограничен, ходили туда только по необходимости. Скажут мне : иди, приведи картошку чистить, я и иду. Больные пленные меня уже знали. Общалась так : когда жестами, когда скажу что-нибудь. Они, наверное, в шутку учили меня кое-каким словам, наверное, нехорошим, я повторю — они смеются.

Или человек десять брала, чтобы на тележке с бочкой воды из реки привезти. Они это очень любили, сами очередь устанавливали кому идти, даже, бывало, ссорились. Привезут воду на кухню, их там покормят. И когда картошку чистили — то же самое. Бывало, даже сырую картошку ели. Наверное, им не хватало того, чем их кормили, и они хотели поправиться.

Хотя кормили их неплохо. Всегда первое варили. Даже готовили диетические блюда. Кому молоко, кому кефир давали. Кому что. Врачи приходили, пробу снимали, чтобы никакого отравления не было. Привозили сахарный песок, сгущёнку, кашу пшённую варили. Масло им давали, хлеб — и чёрный, и белый. Рыбу привозили. В общем, было и первое, и второе, и компот на третье.

Но это всё-таки был госпиталь. И немало умирало : кто-то от тифа, кто-то от туберкулёза. Мало ли было болезней ? Были и раненые : одни выздоравливали, другие умирали. Очень много вшей было. Они и на нас переходили, потом приходилось их из одежды выбирать. Почти все наши врачи и обслуживающий персонал заражались от раненых тифом и болели. И лежали и наши, и пленные в одном тифозном корпусе в одних и тех же палатах : войдёшь иной раз и не знаешь, наш это или пленный … Но я ни разу не заразилась.

Накануне праздников пленные начинали экономить : откладывали хлеб, сахар. Потом свои праздники отмечали. Отмечали Рождество. Вырезали друг другу деревянные подарки. Пели песни, читали молитвы — много было верующих. Был один, Раймонд, любил песни петь. Его даже госпитальное начальство приказывало приводить на наши праздники — посылали меня, и я шла за ним. Особенно красиво он «Маму» пел.

Среди пленных были и врачи, и священники. Был один поляк, Ян, Яник, его почему-то все очень не любили, даже свои пленные. Какой-то он был прилипчивый, скользкий, угодливый, любил посплетничать. Вот его и не любили даже свои.

Пленные были из разных стран. Были и чехи. Помню, они лежали в сарае во время сортировки, а я между них ходила, на голове носила ведра с водой, с кашей. И они просили : «Сестра, я православный, дать водички». Но врачи запрещали им много давать пить — у них была температура, и много пить им было нельзя. Но, бывало, и пожалеешь. Да они иногда и не спрашивали, с какими-то банками лезли. Пока до конца дойдёшь — ведро уж пустое.

Общение между пленными и персоналом госпиталя было ограничено, только по необходимости. Было строго, были такие правила, что и они побаивались, и мы не хотели лишний раз с ними даже разговаривать.

Однажды из госпиталя был совершён побег. Госпитальная пекарня стояла за проходной госпиталя, ближе к речке, госпиталь же был ок-ружён оградой из колючей проволоки, а пекарю доверились, и он работал в пекарне без охраны. Пекарь и двое его помощников как бы пошли купаться на реку к железной дороге — дело было летом, — и якобы утонули : на берегу нашли их одежду, которую они там спе-циально оставили. Началась беготня, шумиха, начальство и охрана были очень расстроены. Через некоторое время бежавших поймали где-то под Москвой и привезли обратно. И охранники их перед окнами госпиталя на глазах у всех — вот, смотрите, они убежали, а их всё равно поймали, бежать бесполезно — сильно избили. А потом отвели разбираться в «сотую комнату» — в особый отдел. Там со всеми разбирались и всех проверяли, и меня тоже проверяли, я ведь целый месяц на оккупированной территории была.

Работала сначала в здании госпиталя около реки, потом перевели в здание около больницы, а потом перевели на работу в лагеря для заключенных по «ветке» — в Явасскую зону (см. рассказ о лагере для военнопленных на Явасе). Там я тоже какое-то время работала тоже на кухне.

Я работала с 1942 года и до закрытия госпиталя в 1947 году. Когда начала там работать, мне было 19 лет, а когда закончила — 23 года.

После окончания войны в 1947 году нас всех, 70 человек, работавших в госпитале, наградили медалью".

Записал С. Оленин 22 марта 2006 г.
Аудиозапись в ближайшее время будет передана в районную библиотеку.

Примечание : после войны Любовь Трофимовна окончательно переехала в Москву и стала работать на ЗИЛе. Вышла замуж. С мужем вырастила сына. В 2005 г. московское правительство предоставило ей, ветерану ВОВ, и её семье новую 3-х комнатную квартиру, в которой на момент интервью она жила с сыном и семьей внука.