КАК я был репрессирован в мордовии

Мемуары Сибиряка Иллариона Сергеевича (Поздяева),
 директора научно-исследовательского института мордовской культуры

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12

Здание НКВД в Саранске, находилось на том месте, где сейчас стоит Дворец Республики. Фото из газеты 1970-х гг.

САРАНСКИЕ ТЮРЬМЫ : В ЛАПАХ НКВД

В 1937 году я работал заместителем директора Рузаевской МТС по расчетам с колхозами и организационно-хозяйственному укреплению колхозов района и работы МТС...  Весенний сев 1937 года в районе закончили раньше всех и с превышением пла-на, что летом-осенью обеспечило небывало высокий урожай.

2 июня 1937 года. Сев давно закончен. Зеленеют всходы. Я в глубинке, в колхозе, с тракторной бригадой на подъёме ранних паров. Прибегает посыльный из конторы колхоза, сообщает, что срочно вызывают в обком ВКП(б), на бюро обкома. Спешу. На случайных попутных машинах добираюсь до Саранска, до обкома. В кабинет, где заседает бюро обкома, не вхожу, а просто вле-таю, с улыбкой, радостный. Вижу, что многих знакомых членов бюро нет. На меня сурово глядят незнакомые мне лица. Пред-лагают сесть за стол. Без единого вопроса ко мне вносится предложение : исключить из партии и снять с работы. Невольно у меня вырывается : за что исключить ? За что снять ? Ответ : за то же, за что сняли в Куйбышеве в отделе ИКП и в Саранске в НИИМКа ....

Быстро сдав дела в Рузаевке, выезжаю в Куйбышев, в парткомиссию уполномоченного КПК ЦК ВКП(б). Искать правды...

... Итак, эхо куйбышевской дискуссии об истоках большевизма докатилось и до Рузаевской МТС. До этого, пользуясь силой пар-тийной власти и влияния партийного аппарата, меня совершенно оторвали от преподавательской и научно-исследовательской работы. В течение более полутора лет добивались моего исключения из партии и ареста и вот к середине 1937 года добились этого. Пройдя через горнила испытаний культа личности Сталина, следственные кабинеты, тюрьмы, лагеря и вечную ссылку, я выжил. Мою судьбу разделили многие сторонники И. Ф. Гаркуш в той дискуссии, включая его самого. Ирония судьбы — да-же те, кто выступал тогда против ленинских норм ведения внутрипартийной дискуссии, кто преследовал нас, также стали жертвами нетерпимости и культа личности.

Как мне стало известно, И. Ф. Гаркуш в 1955 году после полной реабилитации приезжал в Куйбышев к Р. Рязаеву (вероятно, ав-тор мемуаров ошибается. Вот данные "Мемориала": "Гаркуш И. Ф. Родился в 1899 г., член ВКП(б), преподаватель, руководитель кафед-ры истории ВКП(б) и ленинизма ВКСХШ. Проживал: г. Оренбург. Приговорен: Военная коллегия ВС СССР 20.09.37 г. Приговор: ВМН. Реабилитирован в октябре 1956 г. Источник: Книга памяти Оренбургской обл." Если только ВМН, высшая мера наказания — расстрел, обычно исполнявшийся немедленно — каким-то образом не была Гаркуш заменена на лагеря, и это не нашло отражения в документах  — примечан. редактора).

Соню Зак в 1955 году я встречал в Москве, в ЦК, она уже была реабилитирована, а до этого около 15 лет я пробыл с ней в од-ном Норильском ИТЛ НКВД СССР, находясь в соседних зонах лагподразделений. Рязаев Рома вообще избежал репрессий в пе-риод культа личности, проживал и проживает в Куйбышеве. А вот судьбы первого секретаря Куйбышевского обкома ВКП(б) В. П. Шубрикова, завотделом агитации крайкома ВКП(б) Б. А. Сливицкого и секретаря Куйбышевского горкома ВКП(б) А. С. Амас сложились более трагично. Все трое были репрессированы в 1937-38 годах и расстреляны, позже реабилитированы по-смертно.

В 1937 году мне исполнилось 35 лет. Следующие 18,5 лет я провел : 2 года в тюрьмах Саранска и Соловков, 7 лет в Норильлаге, 8 лет в ссылке в г. Норильске. Реабилитировали меня только в 1955 году...

... Арестовали меня 15.06.37 г. в г. Куйбышеве, по требованию НКВД Мордовии. Протокол об аресте написал и подписал зам. наркома НКВД Мордовии Фрадкин. Основанием для ареста послужил проект решения бюро Мордовского обкома партии от 02.06.1937 г. об исключении меня из партии, составленный 2-м секретарем Мордовского обкома Смирновым. Проект был не-брежно напечатан на пишущей машинке, с массой исправлений и без печати, подписан только Смирновым. Такой я увидел Смирновскую шпаргалку в НКВД у следователей Барбашина и Рыбкина при первом моем вызове на следствие.

05.06.37 г. я ещё был в Мордовии в Рузаевской МТС, числился на работе. Мне удалось узнать, что еще 05.06.37 г. из Саранска меня приезжали арестовывать в МТС и в Татарскую Пишлю, где я проживал. Были на квартире, но меня не застали. В это время я был в Саранске — добивался приёма у Вейзагера, наркома НКВД республики, чтобы выразить протест против про-извола, чинимого по отношению ко мне. Мне также удалось узнать, что из Саранска в Рузаевку  6-7.06.37 г. последовало ука-зание задержать производство расчета со мной, но я его уже получил. Ещё я узнал, что 08.06.37 г. из Саранска приезжали вновь арестовывать меня, но не застали дома, я уже был на вокзале. На вокзале в Рузаевке сотрудники НКВД искали меня на пер-роне и по вагонам, но не нашли, так как случайно встретившийся в поезде мой бывший сосед по Куйбышеву, проводник вагона матери и младенца, затащил меня в свой вагон и поместил в своё купе проводника, где я заснул как мёртвый.

И так я спал до Куйбышева. С вокзала поехал домой (ул. Чапаевская, 191). Дома я застал членов моей семьи. 14.06.37 г. был в комиссии партконтроля у Френкеля и у Берзина, требовал восстановить моё членство в партии, они обещали 15.06.37 г. рас-смотреть мое дело и восстановить меня в партии.

 

Вечером, когда поздно пришёл домой, мне домашние сообщили, что уже не-сколько раз приходили, спрашивали меня. И только они рассказали это — стук в дверь. Я пошёл к двери, спро-сил, к кому и кто нужен. Мне отве-тили : "К Сибиряку гости !" Я отве- тил, что гостям я рад и с тем открыл дверь. "Гостями" оказались два сот-рудника НКВД, с ордером на обыск квартиры. Итак, пока только обыск. Он длился всю ночь. Что искали, не знаю. Вроде ничего интересующего их не нашли, а под утро сказали, что мне придётся их проводить и минут пятнадцать заня-ться с ними. Сердце чувствовало не-доброе, поэтому взял с собой чемодан с вещами и продуктами, который на всякий случай был приготовлен дав-но. На легковой машине меня доста-вили  в  Куйбышевскую   внутреннюю

Страницы одной из книг С. Сибиряка, 1926 г.

внутреннюю тюрьму НКВД, где я просидел пять суток, потом меня перевезли в тюрьму в Сызрань, где я провёл около пяти суток.

Из Сызрани в тюремно-этапном вагоне меня перевезли в Саранск, где с вокзала повели в городскую тюрьму. Там сначала оста-вили в конторе тюрьмы, ни в какую камеру не поместили. Здесь меня встретил Сергеев, бывший в руководстве укома и уис-полкома в первые годы Советской власти. Теперь он был заключенный, сидел в тюрьме и работал в тюремной конторе в бух-галтерии. Хорошо встретил меня. Он имел право выхода в город. Когда днём он пошёл домой, я наказал передать товарищам о моём аресте и попросить их вмешаться в мою судьбу. К вечеру Сергеев вернулся, принес пироги, настряпанные его женой, и стал угощать меня. Целый день с самого утра и до позднего вечера я просидел в тюремной конторе. Из окон конторы был хоро-шо виден тюремный двор с непрерывными этапами арестованных в тюрьму и из тюрьмы. Двор Саранской тюрьмы мне напом-нил Сызранскую тюрьму, гудящую от движения и перекличек. Все этапируемые проходили через ворота или калитку конторы тюрьмы, были доступны мне для обозрения.

 

Стар и млад, мужчины и женщины всех возрастов и национальностей выводились во двор и отправлялись на этап. Вместо них принимались другие арестанты, ими, как селёдку в бочки, набивали камеры. Во время транспортировки меня из Куйбышева в Сызрань, а затем в Саранск я наблюдал, как непрерывно сновали прицепленные к поездам тюремные вагоны, прозванные "столыпинскими". Тупики и станции были полны ими. В некоторых составах было по несколько таких вагонов. Что же ка-сается станций Сызрань, Инза, Рузаевка, то ими были заполнены целые тупики. Видел также и целые эшелоны с заключён-ными. Они отличались от обычных поездов с отдельными "столыпинскими" вагонами наружным конвоем с собаками, пуле-мётами на тормозных площадках, крышах и открытых платформах. От всего увиденного было как-то тревожно. Смотрел я и думал : "Смотри-ка, сколько врагов ? Как же я попал в их число ? И если меня посадили, то это недоразумение, оно выяснит-ся, и я буду освобождён". Так думали многие, большинство, почти все, тем более, что много лет нам внушали, что у нас без вины не сажают, тем самым вызывая взаимную подозрительность друг к другу ... В Саранской тюрьме в течение дня всё было в непрерывном движении. Этапируемые гудели как пчелиный рой. В конторе проходили  свидания  заключенных  с  родными : слёзы, стоны. Принимали  передачи.  Этот день был выходной, праздничный.

Поздно за полночь Сергеев ушёл к себе — в камеру работающих в тюрьме. Ночь он проводил в тюрьме.  В конторе остались только дежурные и надзиратели,  изредка забегал разводящий наружного конвоя. Меня оставили в конторе и предложили лечь на столах, диване, стульях или на полу, где мне заблагорассудиться. Я начал с дивана и закончил полом. Но нигде не находил покоя. Клопы, как крапивой, как огнем жалили меня. Кроме саранских клопов, меня ели приехавшие на мне в Саранск вши Куйбышевской и Сызранской тюрем.

Я стал проситься, чтобы меня поместили в камеру. И вот тут-то дежурный по тюрьме Пахомов позвонил начальнику тюрьмы Ломову и согласовал мое помещение в тюремную камеру. Среди ночи меня поместили в Каменный корпус, камеру № 6. В этой камере никого из знакомых людей не было. Главный пахан камеры подозвал к себе для беседы. Я подошёл. Одет я был в хоро-ший коверкотовый костюм. В руках у меня был кожаный чемодан, в котором было одеяло, пара белья, простыня, подушка и немного хлеба, сала, сахар и махорка. Всю еду я разделил пополам. Половину отдал пахану для всех, половину мне разрешили оставить себе. Вещи остались целы, их никто не трогал. Когда сели есть, я достал остальную половину продуктов, и все за один раз все съели и искурили. Потихоньку разговорились. Чтобы как-то скоротать время, рассказывали кто про что. Я рассказывал сказки из прочитанного, смотря по обстоятельствам, сочинял рассказы. Слушали внимательно, просили рассказать что-нибудь ещё.

Полюбился я сокамерникам и прослыл сказочником по всем камерам тюрьмы. Пока я был в этой камере, я был сыт и с куре-вом.

На допросы меня не вызывали, и я написал заявление прокурору Мордовской АССР и наркому НКВД, требуя вызвать меня, разобраться и выпустить из-под ареста, как ни в чем не виновного.

 

27.06.37 г. по моему настоянию меня привезли из городской тюрьмы, с сопроводительным пакетом на имя наркома. В коридоре НКВД я встретил Вейзагера — наркома НКВД Мордовской АССР. Он поздо-ровался со мной, спросил, к кому я. И когда я ему сказал, что я арес-тован, он сделал удивлённое лицо. Здесь я узнал, что он ничего не зна-ет, не знают и другие. Меня стали водить : то к Дмитриенко, то к Алексеенко, то к Ревякину и другим. Никто меня не принял. Фрадки-на уже не было [зам. наркома НКВД Республики Мордовия, младший лейтенант госбезопасности, к этому времени был назначен замминистра НКВД Белоруссии, позже также был репрессирован]. Наконец, Ревякин принял пакет и написал в тюрьму, чтобы меня держали в общих ка-мерах. Саранская внутренняя тюрьма НКВД, в которой содержались все арестованные в 1937-38 годах, состояла из двух 2-х этажных зданий, стоящих во дворе городской милиции и НКВД Мордовской АССР. Посредине тюремного двора стояла кухня, где готовилась пища для арестантов. Здесь же был туалет, где опорожнялись камерные пара-ши. Воды не было, её в бочках привозила тюремная обслуга. В 1930-33 годах в этих помещениях размещались Красный уголок и клуб ра-ботников НКВД. До революции здесь были торговые склады, погреба и подвалы саранских купцов. Настоящие подземные лабиринты. Пе-реоборудованием их под тюремные камеры руководил хорошо мне знакомый прораб по фамилии Дунаев. Когда он закончил работу, его тотчас же арестовали и стали бить. О встрече с ним расскажу ниже. После того, как меня привели в тюрьму НКВД по бумажке Ревякина, меня поместили в деревянный тюремный корпус, где я просидел до середины ноября. Камера, называемая Ленуголком, окнами выходи-ла в прогулочный дворик и тюремный двор. Окна этой камеры не бы-ли заделаны козырьком до октября, и из них было видно всё проис-ходящее в тюремном дворе было видно как на ладони. Из этих окон я увидел многих знакомых. В первый же день увидел выведенных на прогулку в тюремный двор С. Ф. Атянина — заведующего сектором печати обкома партии, П. С. Клещунова — литработника, мордовско-го писателя и поэта, Е. И. Тувышева — сотрудника Мордгиза, аспи-ранта НИИМКа. Через пару дней в камеру ввели Акафьева, проку-рора Мордовской АССР. Его несколько дней как арестовало НКВД.  Он был в осеннем пальто, в костюме, в шапке, хотя на улице разгар лета. Кроме того, с собой он принёс огромный узел вещей.	Начальники УНКВД – наркомы МВД МАССР в 1930-е гг.
	Ванд Вальтер Мартынович Немец. 1896, Ганновер – 1938, Саранск. Родился в се-мье чиновни-ка (ст. правите-льственый со- ветник). В КП с 1919. С 1920 в органах ВЧК-ОГПУ-НКВД. Ст. лейтенант госбезопаснос-ти. В 1932-1937  – нач. УНКВД – нарком внут-ренних дел  Морд. АССР. Арестован 2.06. 37. Осуждён Во-ен. коллегией Верховного су-да, обвинения  по ст. 58-8, 58-11. Приговорен к ВМН. Расст-релян 23.05.38. Реабилитиро-ван в 1957. Настоящая фамилия Ванда — Вальдш-мидт. Ванд означает "стена, неприступная скала". Пленный Ва-льдшмидт взял её в 1919 г. после озна-комления с идеоло-гией большевиков.	Вейзагер Сигизмунд Михайлович Еврей. 1902, Рига – 1938, Москва. Родил-ся в семье кус-таря – масте-ра золотых дел. В КП с 10.1920. С 1921 в орга-нах ВЧК-ОГПУ -НКВД. Капи-тан госбезопа-сности. С янва-ря 1937 - нача-льник УНКВД – нарком внут-ренних дел Морд. АССР. Арестован 21. 11.37. Пригово-рен к ВМН в особом поряд-ке по обвине-нию в шпиона-же, расстрелян 9.05.38. Не реа-билирован. Примечание: в "при-говорен в особом порядке"  означало рассмотреть дело и вынести приговор без вызова аресто-ванных и без предъ-явления им обвине-ния, постановления об окончании следс-тствия и предъявле-ния обвинительного заключения.	Красовский Николай Викторович Русский. 1904, Гассан-Кули Туркмения – ?. Родился в се-мье дворяни-на-капитана царской армии (в официаль-ной биогра-фии Красовс-кий указал, что родился в се-мье штурмана)В КП с 1927. С 1924 в органах ОГПУ-НКВД. Полковник. В 1937-1939 нача-льник УНКВД – нарком внут-ренних дел Морд. АССР. Арестован 02.39. Пригово-рен ВКВС СССР 15.02.40 по ст. 58-7, 58-8, 58-11 к 10 го-дам лагерей. Не реабилити-рован.	Савинов Михаил Иванович Русский. 1903, д. Юркино Тверс-кой губ. – 03.1978, Донецк Родился в семье крестьянина-бедняка. В КП с 1927.  С 1939 в органах НКВД – МВД. С 1.2.39 по 26.2.41 нар-ком госбезопас-ности Мордов. АССР, капитан государствен-ной безопас-ности. Закон-чил карьеру в 1953 начальни-ком отдела уп-равления МВД по Сталинской области, гене-рал-майором.

Каждый день увозились на этап и привозились сотни людей. В большинстве своём по внешнему виду это были рабочие, колхоз-ники, мужчины, женщины — от стариков до молодежи. Одеты и обуты кто во что. Бросались в глаза арестанты, одетые в на-циональные костюмы : мордва, татары, цыгане. Внешним видом выделялись китайцы. Видел "значкистов", возвращавшихся с московских Дмитриевских лагерей — строителей канала Москва-Волга. Их наградили за хорошую работу почётными знач-ками. Таких "значкистов"-отличников лагерной стройки, выпущенных из лагерей и ехавших домой, было много. Но их долго не держали в тюрьме. Через 3-4 дня уже отправляли в другие лагеря, оформив на них материал через "тройки" или даже без всякого оформления, заявляя им, что о новом сроке им объявят по прибытию на место.

Из множества "значкистов" — строителей канала Москва-Волга мне запомнились несколько человек. Это были Ларькин, колхозник из села Новая Пырма, и Ивенин из Саранска. Они ехали домой к семьям, лелеяли радость встречи, но их ещё в Руза-евке сняли с поезда, арестовали и, продержав несколько минут в здании НКВД г. Саранска, направили в тюрьму. Так они по-пали в нашу камеру. Третьим "значкистом" был Ховрин из Чамзинского района. Ему удалось доехать до дома, но на второй или третий день после приезда он был арестован органами райНКВД и доставлен в Саранскую тюрьму. Из них троих только Ивенин отбыл первый срок. Что же касается Ларькина и Ховрина, то они «чалили» по третьему сроку. Как рассказали они са-ми, первый раз они были арестованы и осуждены за то, что не поладили с председателем колхоза. Повторные же аресты и направления в лагеря оформлялись ни за что ни про что.

В камере бывшего Ленинского уголка я познакомился с разными людьми. Вот, например, приводят в камеру рабочего-печат-ника Андреева. Его только утром взяли в хлебной очереди и, оформив в НКВД материал, сопроводили в Саранскую городскую тюрьму. Суть дела, как рассказал Андреев, состояла в следующем : у него на неделе умерла жена, оставив на его руках пяте-рых детей, старшему из которых исполнилось 12 лет. Вечером, уходя в ночь на работу, он оставил своих детей дома закрыты-ми на ключ. Оставил одних, без присмотра. После ночной смены, утром прямо с работы, встал в очередь за хлебом. И вот уже 12 часов, а хлеба всё ещё нет, не привезли. Дома дети одни закрыты. Очередь стала возмущаться. В разговоры вступил и Анд-реев. Его забрали прямо из очереди. За все время нахождения в тюрьме к Андрееву никто не приходил. О судьбе своих детей он ничего не знал.

Прошло несколько дней, надзиратель выкликнул его фамилию в камеру, чтобы собирался на этап, но, кроме верхнего белья и развалившихся опорок, у него не было никакой одежды. Андреев находился в состоянии прострации. Но его всё равно взяли из камеры и поставили в строй вместе со всеми. Прошла перекличка. Мы наблюдали за ним и за всем этапом из окна камеры. Вот дошла очередь до индивидуальной проверки и приема конвоем этапируемых. Выкрикнули и Андреева. Он подошел, на него прикрикнули : почему он в таком виде — только в верхнем белье и почти босиком, спросили, где его одежда, обувь, вещи. Он ответил, что у него ничего нет, его арестовали в таком виде у хлебного магазина, где он стоял в очереди за хлебом. Арес-танты, которые были с ним в камере, подтвердили это. Мы тоже в окно крикнули, что у него нет вещей, что он так был при-веден в камеру. Конвой не принял его и отставил от этапа. Папку с его делом отложили в сторону, его вычеркнули из этапного списка и вновь вернули в камеру.

Вскоре при формировании новой партии на этап его опять выкликнули. Из одежды у него ничего не прибавилось, но его всё равно вывели из камеры. Видим : около группы заключённых его одевают в милицейскую форму — шинель, сапоги и шапку милиционера — и ставят в строй. Но вот из других камер выводят еще группу заключённых и вливают в общий строй. Не-сколько человек из этой группы тут же начинали избивать Андреева. А, попался, мол, лягавый, бей, его ! Пока не разобрались что к чему, с него сбили шапку, сорвали пуговицы с шинели, искровенили всё лицо. Потом эти же урки стали собирать одежду среди своих и одели в неё Андреева, а милицейскую форменную шинель и шапку бросили под ноги и растоптали. Они так и остались валяться во дворе среди остатков разного мусора и тряпья, как всегда остававшихся после больших этапов : конвой при обыске и проверке личных вещей обязательно что-нибудь отбирал и выбрасывал у каждого этапника, нужное и не нуж-ное, позволенное иметь при себе и не позволенное — лишь бы причинить неприятность заключенному, ущемить его челове-ческое достоинство и показать свою власть над ним.

Так осудили «тройкой» рабочего Андреева, честного, ни в чём не повинного, отца пяти детей-сирот, оставшихся без матери, а теперь потерявших и отца. О судьбе своих детей до увода его из камеры в этап он так ничего и не узнал, убиваясь и тоскуя по ним. Узнал ли он что-либо потом, встретился ли с ними, сохранились ли живыми его дети да и он сам ? На эти вопросы я не знаю ответа по сих пор. Одно только ясно : следственные работники не стали разбираться в создании очередей за хлебом. Да они этой целью и не задавались. Им важно было количество арестованных и этапов в лагеря строек. А, может быть, и само мордовское НКВД и, в первую очередь, сам нарком Вейзагер, председатель комитета госрезервов по Мордовии, задержавший отпуск зерна и муки с элеваторов и мельниц саранскому хлебозаводу и торговым организациям, и был истинным виновником в создании этих очередей. Он мог сделать это специально, с провокационной целью взвалить вину на руководящих торговых работников Мордовии, чтобы вызвать недовольство и нарекания среди населения, чтобы иметь больше арестованных.

Вот история ещё одного человека. Однажды в камере ввели молодого, стройного, красивого, выше среднего роста, атлети-чески сложенного человека в возрасте 25-27 лет. Одет он был в зелёную рубашку косоворотку, ворот на расстежку, опоясан поясом-тесёмочкой. В руках у него, кроме небольшого белого свертка, ничего не было, из одежды – только то, что на нём. Это оказался младший брат секретаря Мордовского ЦИК Советов Мурзакаева. Из разговора выяснилось, что он уже приговорен ОСО к 10 года ИТЛ, с отбыванием их в Дальневосточных Магаданских лагерях НКВД СССР. У него была бумажка, из которой следовало, что он следует до бухты Нагаево. В ожидании отправки на этап его посадили в нашу камеру. Вина его была только в том, что он — брат Мурзакаева. Он рассказал, что брата его арестовали, а его самого осудили, как брата «врага народа», оформили через ОСО и отправили в бухту Нагаево. Рассказал о массовых арестах в городе, в райцентрах, в колхозах, что нет ни одного населенного пункта и даже большого многоквартирного дома, где бы ни был арестован человек. В большинстве слу-чаев арестовывают по ночам. О масштабах арестов, впрочем, было видно по этапам, поступающим из районов в городскую тюрьму города Саранска. Она была переполнена. Да и только ли эта тюрьма была полна арестованных ? Тюрем было множе-ство : два отделения внутренние, тюрьмы были в каждом районе, в Рузаевском лагере – при стройке элеватора, тюрьма была в Чуфаровской колонии, в других местах, и ещё был Утемлаг в бывшем Саровском монастыре... Прошло несколько дней, Мур-закаева вызвали и отправили на этап. В моей тюремной практике это был первый человек, отправленный из Мордовии в дальний этап...

Или вот ещё... В камеру приводят хорошо одетого, в иностранного покроя и форме одежды, человека. По виду иностранец, но по чертам лица, и разговору, протяжности произношения, певучести говора, похож на мордвина. И действительно, он оказался Юртаевым, мордвином из села Сабаево, недавно вернувшимся на Родину. Вернулся он не один, а с женой-немкой и сыном. Сам Юртаев, участник империалистической войны 1914-1917 гг., попал в плен, после плена оказался в работниках у немец-кого бюргера, а затем в батраках на ферме у крупного землевладельца. Там же, на этой ферме, женился на немке, у них ро-дился сын. К 1937 году сыну уже было 13-14 лет, а самому Юртаеву под пятьдесят. Прошло много лет после того, как он поки-нул родное село, и вот тоска по родине потянула его домой, в родные края. Он не верил немецкой пропаганде и тому, что пи-сали в газетах других стран, которые, как он думал, извращали жизнь в Советском Союзе, и, в особенности, жизнь колхозников в колхозах. По происхождению он был из деревенской бедноты и теперь хотел показаться своим односельчанам — каким он был и каким стал.

В течение нескольких лет он убеждал семью поехать с ним на Родину, в Советский Союз. Наконец, жена с сыном согласились на переезд. Начались хлопоты с оформлением документов, хождения по консульствам и представительствам. Но вот и это всё позади, у него паспорт на въезд в СССР. Вот они и в Советском Союзе. Их парадно и торжественно встречают официальные лица в Мордовии в Саранске, в районном центре Кочкурово, в его родном Сабаеве.

В первые же недели они почувствовали резкий контраст в уровне их жизни в Германии и здесь, в Сабаеве. Особые неудобства стали испытывать и переживать его жена и сын — от того, что не знали русского и мордовского языков. Они не понимали ни одного слова. Их стали называть «немыми немцами». Жизнь и работа в колхозе родного села скоро стали в тягость. Но другой работы не было. Он, отвыкший, а жена и сын непривыкшие к деревенской пище и к уровню жизни в мордовском селе, стали чувствовать, что их жизнь разладилась. Обнаружилась масса неудобств, недостатков и лишений. Сын в Германии учился в школе. Здесь же он сидел дома, не учился… Чтобы поддержать привычный уровень жизни, начали продавать личные вещи. В конце концов, окончательно разочаровавшись, они стали хлопотать об обратном возвращении в Германию. Начались поездки в Москву, в немецкое посольство и консульство, в министерства иностранных и внутренних дел. Его настойчивые просьбы и требования о разрешении выезда обратно в Германию стали проблемой для властей. Только тогда, наконец, задумались об их трудоустройстве — им помогли переехать в Саранск и устроиться на работу на котонинную фабрику.

Но сын и в Саранске, как и в Сабаеве, остался иностранцем : немецких школ не было, а ему нужно было учиться. Но учиться было негде, общаться и дружить не с кем. Ему всё было чужое, и он был чужим.

Немцы Юртаевы хоть и переехали в Саранск и начали новую непривычную для них жизнь, но ни уровень жизни их не поднял-ся, ни жизнь в целом не улучшилась. По-прежнему единственную надежду на улучшение своей жизни они питали только на обратный отъезд в Германию. Но как их было выпустить после всего, что они пережили, испытали и увидели ? И вот сам Юр-таев был арестован — как немецкий шпион. На допросах в НКВД от него стали добиваться признания, что он шпион, завербо-ванный гестапо, что к себе на Родину приехал, чтобы собрать сведения о СССР, и вот теперь пытается выехать обратно в Гер-манию. Он это отрицал, говорил о честных намерениях при возвращении на Родину. Доказывал неразумность своего поступка с приездом на Родину, в Сабаево, хотя бы тем, что жена и сын русского языка не знают, что к условиям деревенской мордов-ской жизни непривычны. Да чего только он не говорил, какие только доводы не приводил, оправдываясь и доказывая, что он не шпион !

В первые дни пребывания в нашей камере он ещё получал от жены передачи и записки ("дома всё хорошо, я работаю на кото-нинной фабрике, сын сидит дома, к нему прикреплены учитель и преподаватель немецкого языка"). Но вскоре всякие переда-чи и записки прекратились. Жену и сына тоже арестовали. Она поступила в городскую тюрьму, а сын в детский приёмник. Решением ОСО или "тройки" Юртаеву дали 10 лет "исправления" в ИТЛ и отправили с очередной партией этапов в лагеря.

Таким был конец патриотического демарша мордвина Юртаева с возвращением на Родину из немецкого плена Первой миро-вой войны 1914-1917 годов, после двадцати лет жизни на чужбине (да еще и с семьей !), в его родное село Сабаево. А ведь при чутком человеческом отношении этой трагедии с Юртаевым и его семьей могло бы и не случиться. Пристрой его сразу же по приезде в Саранск, после парадных встреч, хотя бы на ту же котонинную фабрику или ещё на какое-нибудь другое предприя-тие, Юртаевы не истощили бы свои экономические ресурсы, не ухудшили бы уровень своей жизни по сравнению с тем, что имели в Германии, не стали бы пытаться уехать обратно. Преспокойно продолжали бы жить в Советском Союзе. Именно это человеческое отношение к людям в годы культа личности было потеряно. Человека ставили ни во что. Всюду царили только подозрительность и недоверие...

В городской и внутренней тюрьмах я содержался с 27.06 по 16.11-1937 г. Вот имена других товарищей, знакомых по совместной работе или с которыми я познакомился в каменном и деревянном корпусах тюрем, так как я их запомнил :

прокурор республики, тоже сидевший в тюрьме в одно время со мной, но освобождённый судом. В своём письме 22 августа 1965 года он написал: "Брат мой Кузьма был в Колыме или в бухте Нагаево, там же был Ионов Василий Михайлович, быв-ший заврайоно в Зубовой Поляне. Он там отбывал срок и работал после срока до исправления перегибов. Сейчас он проживает в Москве").
6. Андрофагин В. П. — преподаватель мордовского педтехникума
7. Ардеев — лит. работник, писатель
8. Баранов — врач кочкуровской больницы
9. Борисов — зам. директора ?
10. Гореницин —?
11. Галкин — секретарь Инсарского РК партии
12. Днепропетровский — агроном из района ?
13. Ивенин — рабочий из Саранска
14. Кондратьев А. С. — председатель Краснослободского райисполкома
15. Кулдыкаев — лит. работник, мордовский писатель, работник издательства
16. Левчаев Пётр Иванович — лит. работник, мордовский писатель
17. Лукьянов — лит. работник, мордовский писатель, работник издательства
18. Ларькин — колхозник из села Новые Пырма Кочкуровского района.
19. Макиевский – председатель Рузаевского райисполкома
20. Малинин Н. В — председатель Старо-Шайговского райисполкома
21. Нарушевич Пётр Иванович — ответственный работник Мордовского ЦИК и совнаркома
22. Орешин Пётр Александрович — известный шахматист из Рузаевки
23. Песков — старик с Посопа

тал начальником одного из подразделений НКВД. После ареста Ванд был доставлен в Саранскую внутреннюю тюрьму.

В первых числах января 1938 года к нам в камеру во второй половине ночи надзиратели втолкнули первого секретаря Саранского горкома партии Заккита. Тоже моего старого знакомого по партийной работе.  Ещё сов-сем недавно он отбирал у меня партбилет, а теперь вот сам угодил за решетку. Да что там старое вспоминать. Теперь мы оба арестанты. Заккит рассказал, что арестовали его во время заседания бюро обкома. Вошли двое,

скрутили руки, даже с семьей не дали попрощаться...

Избит он был, как и все мы, до бесчеловечности. Для нас с Вандом Петро Заккит был кладом. Мы положили его между нами, боясь, как бы его вскоре не вызвали, все расспрашивали о новостях с воли, и он все рассказывал и рассказывал... Сразу после ареста его доставили в НКВД. 5 суток избивали на так называемых допросах, заставляли : пиши, сознавайся, как ты собирался взорвать Посопский мост, Саранскую ГЭС, сделать крушение поездов, назови сообщников. Заккит говорил, что от него требо-вали подписать протокол, что он «завербовал» Силкину и других, к тому времени еще не арестованных. Он уже раскусил весь смысл арестов, но эта его просвещенность понадобилась только ему самому и только для того, чтобы мужественно встретить смерть. Помнится из его рассказов, что в числе следователей был тот, который приносил ему партбилеты арестованных ком-мунистов для погашения. На все его требования подписать протоколы с абсурдными обвинениями, Заккит, однажды не вы-держав, заявил : «Пишите. Я собирался сделать мировой катаклизм : солнце, луну и землю столкнуть друг с другом».

Заккит в мае 1938 года был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян.

В камеру вновь поступающие заходили с какой-то опаской по отношению к старожилам. Вроде как : вы-то я не знаю, виноваты или нет, а со мной разберутся, это какая-то ошибка. После избиений на допросе отношение к сокамерникам менялось. Начина-ли рассказывать о себе. Ванд рассказал, что после ареста Ягоды застрелился Погребинский, начальник Горьковского НКВД. Но я верил в справедливость, верил, что скоро разберутся. В тюрьме умудрился написать и передать на волю письмо на имя И. В. Сталина. В нём я указал фамилии следователей, описал, что они творят на допросах. И ждал : вот-вот разберутся.

Начались допросы. Мне приказали собрать свои вещи и вывели из камеры. Проведя по тюрьме, открыли другую камеру и бук-вально втолкнули в неё. Эта камера располагалась в самом конце коридора первого этажа. Она оказалась сырой, тёмной и хо-лодной. В ней стояли стол, скамейка и кровати, приваренные к полу. Мыши и крысы безбоязненно бегали по столу, по спящим арестантам. Стены были покрыты всевозможными надписями, которые оставили люди, сидевшие здесь до нас. В углу стояла параша — деревянная бочка, которую выносили по мере наполнения. Пребывание в этой камере не прошло для просто так — вскоре я заболел брюшным тифом, и я попал в тюремную больницу.

Моё дело вел следователь НКВД Барбашин, бывший работник Рузаевского НКВД. С ним мы встречались на партсобраниях, и на партактивах района. Спустя много лет при реабилитации меня ознакомили моим «делом», и я увидел протокол, написан-ный Барбашиным о необходимости спасти мне жизнь, вылечив от брюшного тифом. Прося перевести из тюремной больницы в городскую инфекционную, он представлял меня преступником с важными связями и на Урале, и в Сибири, и на Средней Вол-ге... Уверен, что не представь о меня как важного преступника, меня бы не вывезли в городскую инфекционную больницу и я бы не выжил в тюрьме — такую тяжелую форму приняла болезнь.

19.08 меня увезли в городскую инфекционную больницу. Как только меня вывезли за ворота тюрьмы, меня окружила толпа женщин, помнится, что это были жены Огина, Арапова, Рябова и другие. Они расспрашивали меня о своих мужьях и об усло-виях содержания в тюрьме. Я хоть очень плохо и тяжело себе чувствовал, но давал справки, отвечал на их вопросы. Но очень быстро их разогнали.

В больнице я находился с 19 до 31 августа 1938 года. К счастью, многие врачи оказались знакомыми. Они-то и спасли меня от смерти. Это были Клава Татаринова (или Татаринцева ?), Яковлев, санитарка Маша Новосельцева. Благодаря землякам из Семилея, которые сообщили моим родным о моём состоянии, в больницу приезжали брат Антон и сестры Марфа и Устиния. Приходила сотрудница института Валя Ивенина. Но ко мне никого не пускали и меня из палаты не выпускали, я находился под постоянной охраной тюремного конвоя.

Во время следствия Барбашин добивался от меня таких показаний, чтобы можно было оформить меня как сына кулака. Он уговаривал меня, говоря, что для меня же делает лучше — пропустят меня по быстрому через местную "тройку" и всё закон-чится. Но даже на эту ложь я не пошел и не подписал протоколы. Это не позволило ему передать моё дело "тройке" 15-16 ноября 1937 года.

Женщин вообще подвергали более утонченными, более садистским, более бесчеловечным и более жестоким пыткам, чем мужчин, о чём они поведали мне под большим секретом. В тюрьме содержалось много женщин, девушек, детей, женщин с груд-ными детьми, беременных, рожавших здесь же в камерах. Были случаи, когда некоторых из них, под возмущенные крики всей тюрьмы, вывозили в рыданиях за пределы тюрьмы в сопровождении конвоя уже после того как у них отошли воды при родах. Среди них были и русские, и мордовки в национальных костюмах, говорившие по-мокшанки и по-эрзянски. До сих пор в ушах звенят крики одной девицы-мокшанки : «Сафонов, я с тобой чикаться не буду !», доведенной почти до сумасшествия издева-тельствами следствия и надзора, в том числе и Сафонова, тюремного надзирателя...

Был и другой метод — метод уговоров. Следователи на допросах уговаривали подписать или написать под диктовку протокол допроса, объясняя, что это, мол, нужно для партии. Мы коммунисты, наша жизнь принадлежит партии и мы должны принести ее для партии. Так нужно для Сталина. Зачем даете себя так избивать, пишите, и не такие люди пишут, этим помогая следст-вию. Дальше следствие разберется. Такому методу они и следовали. Им нужны были формально оформленные дела, отвечаю-щие теории прокурора Вышинского, когда на основании только признательных показаниях обвиняемого выносился судебный или внесудебный приговор. Тяжелое было это время. Много погибло людей ни за что и ни про что по ложным обвинениям.

Тюрьма была переполнена. Я не знал, что существует столько "врагов народа", сколько я увидел в Саранской тюрьме. Кого здесь только не было : троцкисты, националисты, террористы, правые, левые, меньшевики, эсеры, кулаки-вредители, дивер-санты, шпионы различных государств. Откуда столько набралось врагов в нашей маленькой Мордовии ? Счёт им шёл на мно-гие тысячи !

Кроме массовых арестов, проведенных в Мордовии, были арестованы все, кто хоть когда-то работал в Мордовии или среди мордовского народа на партийно-советской и культурно просветительской работе, где бы теперь они не находились и не рабо-тали.

Как финский «шпион» в 1938 году был расстрелян профессор научно-исследовательского института в Саранске В. П. Рябов.

Обвинение в шпионаже было предъявлено бывшему наркому финансов МАССР Ляхову.

Вообще "шпионов" было арестовано очень много. С первым из них я познакомился в одиночной камере карцерного типа внут-ренней тюрьмы, которая находилась во дворе милиции. Меня после избиений на очередном допросе затащили и бросили в эту камеру, где через несколько дней я очнулся. Придя в сознание, увидел заключенного, мы познакомились. Это был поляк по фамилии Слива. Еще накануне Первой мировой войны родители привезли его подростком в Россию. Здесь он вырос, воевал на стороне красных в гражданской войне, женился, обзавелся детьми. Но связи с польской родней не терял. Несколько раз ездил гостить в Польшу, переписывался с родными, и ни для кого это не было секретом. Но в 1937 году его арестовали, обвинили в шпионаже в пользу польского государства. Он говорил, что его приговорили к расстрелу и скоро возьмут. Действительно, через несколько дней его взяли из камеры, и я его больше не видел.

Бывший нарком земледелия республики Пётр Васильевич Шапошников обвинялся в подготовке покушения на наркома обо-роны страны К. Е. Ворошилова.

Петру Васильевичу Галаеву, члену партии с 1902 года, работавшему до меня директором научно-исследовательского институ-та в Саранске, предъявили обвинение в попытке свержения существующего строя.

И так далее...

КАМЕРА В ГОРОДСКОЙ ТЮРЬМЕ

9 января 1938 года меня разлучили с Вандом, 3аккитом и Масловым : из камеры в тюрьме НКВД с более-менее сносными ус-ловиями содержания перевели в городскую тюрьму и посадили в каменный корпус, на 1-й этаже, в камеру, где условия были гораздо хуже. Это была камера, выходящая окном в коридор, прямо напротив карцера, который находился под лестничной клеткой. Она была без всякой вентиляции и света, тёмная и сырая. Температура в ней зависела от усердия истопника или во-ли тюремной администрации. Через окно, выходившее в коридор, в камеру проникало зловоние от общей выгребной уборной.

Непрерывно днем и ночью по коридору проводили арестантов, и из обрывков разговоров коридорных надзирателей мы узна-вали некоторые новости.

Камера, как мне показалось вначале, была самая страшная из всех. Заключенные буквально задыхались от духоты. Чтобы создать какое-то движение воздуха, поочередно в течении суток дежурили по два человека и с помощью рук как опахалом соз-давали приток воздуха.

От сырости в камере всё плесневело. Полученная утром хлебная арестантская пайка к обеду покрывалась плесенью, а к ве-черу уже зеленью плесенного грибка. Все прело на нас и рвалось. Зашить или заштопать одежду было нечем. Мы обросли как дикари. Чтобы привести себя в порядок, начали бриться стеклом. Заметив нас бритыми, надзиратели стали требовать, чтобы мы отдали бритву. Стали устраивать частые обыски, на время которых выводили на прогулку на тюремный двор. Во время одной из таких прогулок Г. Зуев нашел маленький гвоздь и смастерил из него иголку : несколько дней он точил гвоздь то стёк-лышком, то о подоконник, то о пол или о стену. Так получилась иголка, которой мы сделали  все наши ремонтно-портняжные работы. Починились. Особенно отличился в этом деле, как бывший портной, Борисов-Рикочинский, секретарь Краснослобод-ского РК партии.

В этой камере сидели мои знакомые : Илькинов, В. Бажанов, Г. Зуев, М. Шемонаев, Танькин, Антонов и Михаил Иванович Кипаев, приведённый сюда прямо с места работы на радиостанции. Он, как и все, попадавшие в тюрьму, вначале, пока его не отлупили как следует (или, как это называлось, «не обработали» на допросе), всё сторонился нас, думая, что с ним сидят «вра-ги», он же ведь был не враг и попал сюда случайно. После лупцовки, всё поняв, он поведал нам много новостей с воли — до-статочно было пройти первую ступень «крещения» следственной обработки, как человек сразу просвещался и начинал пони-мать, кто и где в действительности враги...

... Шесть месяцев меня били, пытали, уламывали, чтобы я подписал то, что сочинили Смирнов, Вейзулович, Филатов и дру-гие следователи, допрашивавшие меня. Происходило это периодически. Но с 13 декабря по 25 декабря 1937 года это был непре-рывный конвейер допросов. В эти две недели меня ежедневно и систематически избивали и истязали. Заставляли по многу ча-сов стоять неподвижно на двух половицах пола около раскалённой печки-голландки, не разрешая двигаться и переносить тя-жесть тела с одной ноги на другую, или наоборот — заставляли сидеть на корточках или ходить "гусиным шагом", не давали есть, пять суток не давали воды, вырвали бороду, волосы и усы. Кожа на моем теле потрескалась и была похожа на рыбью че-шую. Дошло дело до того, что когда меня не били, не валтузили, не валяли по полу, то мне становилось трудно дышать, я зады-хался — настолько организм был ослаблен, что легкие без внешнего воздействия отказывались нормально работать.

Избитого, с вылезшими из орбит глазами, со свернутым носом, всего в крови, меня, как страшилище, водили по всем кабине-там, где велся допрос других арестованных. Смотрите, мол, и думайте, что если и дальше будете молчать, то вас ждет такая же участь. Некоторые — Тувышев, Атянин, Котелев, Ляхов, Нуянзин, Гребенцов, Арапов, Шапошников, Матасов, Журавлев, Стенкин, Кистанкин, Андреев, Сударев, Киушев, Тихонов и другие, увидев меня, начинали писать на себя самооговоры.

Другие пытались уговорить и меня подписать все подсовываемые мне протоколы допросов-сочинений следователей : мы же, мол, пишем, пишите и вы, зачем даёте так избивать себя, всё это, мол,  нужно для партии, ЦК, не такие люди пишут и сочиня-ют на себя, мы — коммунисты, жизнь наша принадлежит партии, и мы должны принести её партии ! Так нужно для Сталина. Я отвечал им, что для партии не нужна ложь на партию и на коммуниста, оскорбительно ругал их, и меня с тумаками и избие-нием выволакивали из кабинета.

В этот и другие конвейеры допросов следователи менялись. В кабинет, где меня избивали и истязали, заглядывали и другие следственные работники, приговаривая : "Поддайте, ему, поддайте". Заходило и начальство. Они называли свои фамилии, я старался уловить и запомнить их, заучивал, постоянно повторяя их. Так я запомнил фамилии моих истязателей. Также запо-минал фамилии и всех тех, с кем содержался в камерах, кого встречал в тюремных дворах или о ком слышал. Но всё равно, фамилии многих я запамятовал...

Однажды мне удалось услышать один любопытный разговор, который вселил в меня и моих товарищей, которым я рассказал о нём, некоторую надежду... Однако, всё по порядку.

По истечении двух или более суток непрерывных допросов меня приволокли, как я потом узнал, в кабинет следователя Смир-нова, и бросили на пол, под стол. Когда я пришел в себя и открыл глаза, то увидел лежащими рядом со мной С. Атянина и Е. Тувышева. Они тоже были избиты, одежда на них тоже была изорвана. В кабинете, кроме нас, никого не было. Мы перегля-нулись. Молчали. Тувышев тяжело дышал. Атянин жестом, пальцами показал, что, мол, ничего доброго нам ждать не следует, нас ждёт погибель, расстреляют... В этот момент отворилась дверь, вошел начальник отдела НКВД Смирнов, а с ним другой Смирнов — заместитель начальника республиканской милиции. Мы притворились спящими. Между Смирновыми завязался доверительный разговор.

Следователь НКВД Смирнов : «Совершенно не понимаю, что происходит вокруг. Арестовывают без разбора, налево и направо, видных деятелей партии, годами бывших рядом с В. И. Лениным, членов ЦК, Политбюро, правительства, наркомов, ученых. Вместе с рецидивистами-уголовниками, социально вредными и опасными элементами, бывшими кулаками, арестовывают коммунистов, интеллигенцию, пачками арестовывают рабочих и колхозников. Ужас, что творится. А эти допросы, с примене-нием этих методов (и он рукой показал на нас) ... и, кстати (опять пальцем показал на меня), замнаркома Михаилов дал санк-цию на этого, Сибиряка».

Услышав свою фамилию, я весь обратился в слух. Бешено заколотилось сердце. Какую санкцию ? На что ? Если на истязания и на избиения, то меня и так уже избивают. Грешен, промелькнуло в голове у наивного : видимо, речь идёт о санкции на осво-бождение из-под стражи, из тюрьмы...

Смирнов продолжал : «Не верится, что все они — враги и изменники. А приходится молчать и с болью в сердце делать то же, что делают другие. Дочка моя учится в средней школе, она спрашивает меня, что это, папа, вы отбираете все учебники и дру-гие хорошие книги, по которым мы только недавно учились ? И давай мне перечислять изъятые учебники, в которых упоми-нались Зиновьев, Бухарин, Рыков, Рудзутак, Тухачевский, Якир. Ну-ка, говорит, объясни мне, папа ! Ну, и что я могу ей объяс-нить ? Она ведь права. А я должен ей пороть всякую чушь. Говорить и доказывать наперекор своему сознанию, наперекор ду-ше, самому себе — что они переродились, стали врагами, изменниками. Лгать ей и самому себе. Но попробуй, скажи правду !»

Всё время до этого молчавший Смирнов из милиции, наконец, заговорил. Он сказал, что нужно быть на высоте большевист-ской партийности, придерживаться чекистской традиции Феликса Эдмундовича [Дзержинского, основателя советских репрессив-ных спецслужб], не поддаваться авантюре, которая творится вокруг.

Смирнов из НКВД продолжил : «Вот смотри, протоколы съездов партии, проходивших при Ленине, сборники резолюций и ре-шений партийных съездов, конференций, пленумов, тома истории гражданской войны, и вот недавно принесли атлас, вышед-ший под редакцией Бухарина, все они изъяты при арестах и обысках у партийных работников. Это же подлинная история пар-тии, а все эти издания находятся в списках к изъятию, как запрещенная литература. Их изымают потому, что там фигурируют фамилии видных деятелей и профессиональных партийных революционеров. А как же учить историю партии без участников подпольной и революционной борьбы ? А атлас под редакцией Н. Бухарина, собрание сочинений В. И. Ленина, К. Маркса, Ф. Энгельса и другие изымаются лишь только потому, что ответственные редакторы этих изданий арестованы, и в изданиях фи-гурируют их фамилии. Ничего не понимаю».

Опять заговорил милицейский Смирнов : «Трудно это объяснить себе, а тем более детям, общающимся, дружащим с детьми, чьи родители арестованы. Как нашим детям относиться к детям, чьи родители арестованы ? А что говорить этим детям про их арестованных родителей, если они ничего плохого и предосудительного от них никогда не видели и не слышали ? Попробуй, объясни им. Приходится врать, лгать, обманывать себя, свою совесть. Да иначе и нельзя. Один неосторожный шаг, одно неос-торожное слово — и окажешься на месте Ванда и Алексеенко или вот этих, что лежат в беспамятстве. Какой-то политический маразм творится в партии и в стране... Доживем ли до светлых дней ? Удержимся ли на своих постах ? Останемся ли вообще в живых ?»

Мы с С. Атянининым слушали их с радостью, почти с наслаждением, не шевелясь, только перемигиваясь и думая про себя : вот где клад-то, вот где истинное понимание существа дела ! Есть и среди НКВД и милиции люди, которые понимают, что тво-рится произвол и беззаконие, но они, хоть и понимают всю сущность творимых в стенах НКВД злодеяний, бессильны, не могут ничего сделать и изменить ход происходящих событий. Но такие люди есть !

Не знаю, сколько бы еще они говорили, но тут Тувышев во сне что-то пробормотал, промычал, зашевелился и повернулся на другой бок, продолжая спать. Не знаю, спал ли он или тоже слушал, а я от удовлетворения тем, что услышал, не мог удержать-ся, чтобы не крякнуть. Смирновы замолчали, стали будить нас : ну, пора и подниматься, поди, выспались, отдохнули. Делая вид, что только что проснулись, мы неохотно поднимались, осторожно потягивались, чувствуя боль во всём теле. А поднимали нас на новые избиения…

Выведя в коридор, в котором слышались плачь, стоны, крики и оханья избиваемых, нас развели по разным кабинетам. После этой встречи на полу мне больше не пришлось увидеться ни с С. Атяниным, ни с Е. Тувышевым, и о них я больше ничего не слышал...

Меня ожидали два следователя — Александров и Пронин, которые тут же принялись за старое — начали лупить меня. В голо-ве у меня мелькнуло : «Вот тебе и санкция замнаркома Михайлова !» Избивали почти до убийства, а в перерывах, когда они передыхали, а я, задыхаясь, валялся на полу, они переговаривались между собой : пристрелить его к чёртовой матери во вре-мя оправки, толкнув на лестницу, и составить акт, что убит при попытке к побегу, да и дело с концом. Услышав это, я с тех пор старался на оправку ночью не проситься, да, впрочем, и надобности в этом не было — мой организм был обезвожен от по-луголодного содержания.

Со Смирновым из милиции мне больше встретиться не пришлось, а Смирнова из НКВД я видел в последний раз, когда меня вызывали для подписания протокола об окончании следствия, и вызывал никто иной, как Смирнов.

Стены камеры, казалось, насквозь пропитались испариной человеческих тел, выделениями организма : потом, кашлем, дыха-нием больных и здоровых, зловонием параши, выносимой по мере наполнения. Заключённые находились в небольшом замк-нутом пространстве непроветриваемой и без какой-либо санобработки камере неделями, месяцами и годами.

В ней была ужасная вонь от параши и людского пота. Люди, задыхаясь, валялись на лоскутьях от одежды, а то и просто на го-лом полу, без всякой подстилки, порой без одежды и без какого-либо укрывания сверху. Только в головах, чтобы не украли, вместо подушки стояли мешки-«сидора» с кое-какими вещами и иногда с продуктами : некоторые заключённые получали пе-редачи, другие приносили еду с собой, когда поступали в камеру.

Состав содержащихся в камере был в непрерывном изменении. Одних вызывали на допросы, суды, этапы, вместо них непре-рывно поступали другие. Это была жизнь тюрьмы.

Из многих сотен людей, прошедших через эту камеру, вместившую в себя столько характеров и судеб, мне запомнились своими человеческими качествами — общения, заботы и отношения к окружающим товарищам — сидевшие в этой камере Семён Атянин, Тувышев, Нарушевич, Петр Иванович Левчаев, Иван Родин, Лукьянов, Авдеев, Днепропетровский, Кулдыкаев. Ко-нечно, я помню больше людей, но запомнились лица, они при воспоминаниях предстают передо мной, я помню повадки сока-мерников, особенности их поведения, их характеры, а вот фамилии многих запамятовал.

Ночами не раз происходили кражи вещей и продуктов — у тех, кто получал что-то с воли, но не хотел делиться с сокамерни-ками. Существовало тюремное правило : вновь прибывший в камеру занимал место у двери (там же стояла параша), терпел и ждал места в глубине камеры, пока оно не освободится или пока решение о перемещении не примет старший по камере. По другому правилу получивший передачу или поступивший в камеру с продуктами отделял самое меньшее четверть их, а то и половину, для общего пользования — для тех, кто не имел передач от родственников и не мог приобрести продукты в ларьке, для тех, у кого с собой не было ничего. Обворовывали обычно тех, кто не делился своими продуктами с камерой или кто ску-пился выделить продукты для больных.

Из окон камеры валом валил пар. О постельных принадлежностях речь даже не заводили. Все валялись на голых нарах и на полу. Нестерпимо грызла вошь. Ни баня, ни дезинфекция не спасали. Вшами было заполнено всё : промежутки нар, топчанов и доски пола. Они свободно переползали из одной камеры в другую. Вот, кажется, только что сходили в баню, вся одежда, бельё и вещи были пропущены через санпропускник, но спустя 2-3 часа вновь чувствуешь, как ползет свежая вошь. Особенно чув-ствительными были укусы маленьких вошек, они как крапивой жгли ещё не успевшее высохнуть тело и бельё после бани.

Особенно запомнился нам банный день 12 декабря 1937 года. Это был день выборов в Верховный Совет первого созыва. Ут-ром нам объявили, что поведут в тюремную баню на санобработку. Все вместе со своими узелочками мы вышли из камеры и пошагали в баню. В предбаннике разделись, оставив белье и все вещи, которые обслуга тут же забрала на дезинфекцию, и во-шли в баню. И каково же было наше удивление, когда мы обнаружили, что в бане нет ни горячей, ни холодной, ни хотя бы ка-кой-нибудь воды ! В таком состоянии, голых, нас продержали в бане почти до вечера. И только под вечер дали тёпленькую во-дичку. Мы кое-как вымылись и немного согрелись, нам выдали наше бельё и вещи и повели назад в камеру. Когда уже на-ступила ночь, выдали сразу и обед, и ужин. Это удаление нас из тюремного корпуса в день выборов, на весь день, нам так и ос-талось непонятным. Эту загадку, выдвигая разные версии, мы пытались разгадать вместе с П. И. Левчаевым, который тогда был ещё очень молодым, но не по возрасту умным и рассудительным... Долго мы находились под впечатлением этого «банного дня», смеялись, шутили и подтрунивали друг над другом...

Камера эта имела много окон. Дверью она упиралась в общетюремный выгребной туалет, которым пользовалась вся тюрьма. Преимущество этого состояло в том, что через глазок или волчок и окошечко в двери более-менее свободно можно было обме-ниваться новостями и даже внутритюремными передачами и общаться со всеми камерами тюрьмы. Через окна же можно бы-ло увидеть волю — улицу, при умелом броске закинуть за тюремную ограду какую-либо оказию или увидеть знакомых, друзей и родных. Всё зависело от воли стоящих на тюремной вышке охранников, многие из которых при таких случаях объявляли стрельбу по окнам и по стоящим за тюремной оградой. Были случаи ранения и даже смертей, и задержания на улице перегова-ривающихся, так что некоторые из пришедших поговорить со своими арестованными родственниками сами оказывались в тю-ремных камерах. Им предъявлялось трафаретно-шаблонное обвинение в том, что они «враги народа».

Благодаря тому, что из камеры людей отправляли на этапы и в неё поступали свежие арестованные, мы всегда были в курсе событий на воле.

В этой камере я встретил общих знакомых по работе : тт. Мурзакаева — секретаря ЦИК МАССР, Ф. Г. Сурдина* — старшего брата председателя ЦИК МАССР, Арапова — зав. культпропом Мордовского обкома ВКП(б), Ивана Петровича Охина, Оськи-на — директора Мачкасской МТС, Ф. А. Акимова, Крюкова и Толстикова — трактористов Рузаевской МТС, Дейнеко-Дейне-ченко — артиста, певца музтеатра в Саранске.

От немецких коммунистов Глазмана, Августовича и Вайсмана, привезенных из Темлага, выбивали признания во вражеской деятельности Вильгельма Пика [в будущем президента Германской Демократической Республики, в описываемое время председате-ля компартии Германии, находившегося в эмиграции в СССР]. До полусмерти избитый Глазман умер в камере после допросов. Здесь же я встретил сына бывшего патриарха Булавина, привезённого из Саровского детского лагеря. В эту же камеру прямо с митинга по процессу Бухарина-Рыкова привезли почти всех руководителей района из Лямбиря, которые вначале держались высокомерно, чуждались нас, не делились новостями, но после «обработки» и «оформления» их следователями, когда их дос-таточно полупили, каждый их них, как только возвратился в камеру, становился очень общительным, рассказывал новости, укладывая свою судьбу в формулу : «только что кричал «ура, бей врагов !» и тут же самого во врага превращают».

Несмотря на боль от избиений, «новички» разражались гомерическим смехом, как только начинали понимать, что к чему. Смеялись над собой, над своей наивностью — такова была реакция на шок от понимания действительности. Слушая их рас-сказы, хохотала и вся камера. На этот гомон приходил коридорный-надзиратель, требующий тишины и порядка. Потом с шу-мом открывалась дверь, и вслед за коридорными являлось тюремное начальство, но смех всё еще продолжался. Начальство, видя, что всё в порядке, тем не менее, приказывало всем выйти из камеры во двор, где начинали считать и проверять людей, производить обыск и, когда обнаруживалось, что всё в порядке, то начальство в недоумении пожимало плечами.

Более человечные надзиратели — Кудрявцев, Ломов, Петухов, Сафронов и некоторые другие — обращались к арестованным и спрашивали, что случилось и, когда узнавали причину смеха, то тоже смеялись, повторяя «ура-караул»...

Когда я был в этой камере, во время утренней оправки мне удалось увидеться с соседями по другой камере тюремного ко-ридора : с Ф. А. Лазаревым, Н. А. Буниным, Юртаевым.

На улице, напротив окон нашей камеры за тюремным забором очень часто появлялся брат работника НИИМК инженера-гео-лога Барановского. Ему мы бросали письма, записки семьям, заявления в высшие органы партии и правительства о произволе и беззакониях, творимых в отношении нас. Как я потом убедился, часть этих заявлений всё же дошла до Москвы, но часть ох-ранники перехватили на месте.

При пересмотре и проверке моего «дела» при реабилитации эти материалы я частично читал в Главной военной прокуратуре в 1955 году. Из дела над следственными работниками НКВД Мордовии в 1939 году : «… Каждый старался преуспеть и отли-читься в жестокостях при истязании подследственных и в бесчеловечности отношения к ним, друг перед другом и перед на-чальством. Не отличавшихся в жестокостях брали под подозрение и обвиняли в сочувствии к врагам народа, не продвигали по служебной лестнице и даже сажали и обвиняли как врагов народа». Так говорил в своих показаниях на закрытом судебном про-цессе над работниками Мордовского НКВД, если мне не изменяет память, Куликов.

… А пока с помощью выброшенных из окна записок мне удалось связаться с моей семьей, подтверждением чему явилось полу-чение мной посылки. Забегая вперёд, несколько слов о судьбе моей первой семьи. Как водится, мою жену, Сибиряк Раису Ни-китичну, после моего ареста тоже судили в 1937 году в Куйбышеве —  «за связь с мужем». Но, видимо, потому что последние полтора года мы фактически жили порознь, приговор был мягким — её осудили к гласному надзору. Но из квартиры высели-ли, имущество конфисковали. Она с нашим сыном переехала в Бугуруслан, где и жила долгие годы. Развелась со мной и сме-нила фамилию себе и сыну. Это спасло их от дальнейших преследований. Сын вырос, писал мне в лагерь, в годы Великой Оте-чественной воевал на Тихом океане. В 1944 году прислал в лагерь свою фотографию. В 1980-е годы Раису Никитичну реабили-тировали (жене и особенно сыну автора мемуаров очень повезло, он был ещё маленький. Для детей репрессированных старше 15 лет всё складывалось намного трагичнее. Власти уготовили им почти такую же судьбу, как и их родителям. См. Циркуляр № 106 от 20.05.38 г. народного комиссара внутренних дел "О порядке устройства детей репрессированных родителей в возрасте свыше 15 лет" — примечан. редактора).

КОЛЛЕКТИВНОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ

Вскоре после поселения в камеру я явился инициатором написания обстоятельного коллективного заявления-жалобы из тюрь-мы в Политбюро ЦК ВКП(б) и правительство. У старшего корпусного надзирателя я попросил бумагу. Бумагу арестованным иметь не дозволялось вообще, и надзирателям не разрешалось нам её давать. К сожалению, фамилию его я запамятовал. Он появился в тюрьме только поздно осенью. Говорили, что его перевели из Чуфаровской колонии, где он тоже был надзирате-лем. По национальности он был украинец, высокий, худой, ходил все время в чёрной шинели, говорил с украинским акцен-том... Однажды, как бы замешкавшись у тюремной двери после возвращения с прогулки, я обратился к нему и попросил, чтобы он принёс мне хорошей бумаги. На его вопрос для какой надобности я прямо сказал, что для написания заявления в ЦК и пра-вительство. Он поднял глаза к небу и произнёс : «Если только туда написать, а остальное всё бесполезно». Я сказал : «Будь что будет. В случае чего вы не причём, бумаги мне не давали». Он обещал. И через пару дней, улучив момент, когда рядом никого не было, он достал из своего рукава и сунул в мой рукав несколько листов хорошей белой бумаги, свёрнутых в трубочку. Едва заметным кивком головы я поблагодарил его.

Итак, бумага есть ! Для черновиков же пригодятся всякие обрывки бумажек из оберток передач, лоскутки газет, выдаваемых на курево. Мы сговорились с сокамерниками и начали писать заявление-жалобу. Хоть я был и инициатор и должен был подпи-сать заявление, написано оно должно было быть другим почерком. Сначала на разных клочках бумаги я сочинял наброски, по-том обсуждали их, исправляли и другой рукой перекалякивали в общий текст чернового наброска. Мои наброски черновиков уничтожались : рвались в клочья, сжигались. Это объяснялось ещё и тем, что мой почерк и так трудно разбираем, а после доп-росов с избиениями и истязаниями почерк совершенно испортился, руки дрожали, и написанное даже я сам понимал с трудом, а нам хотелось, чтобы наше заявление-жалоба была прочитана.

Написание заявления уже подходило к концу, оставалось только подписать и выкинуть его в окно во время оправки. И вот вдруг ! В камеру ворвались тюремные надзиратели и тюремное начальство, начали обыск. Надзиратели направились прямо к месту, где в окне за козырьком мы прятали наше заявление. Они достали его, и всех нас вывели на прогулочный двор, а в камере продолжили обыск. Больше ничего не обнаружили, но меня тут же перевели из 6-й камеры во 2-ю, вниз, на первый этаж. Так меня изолировали от 6-й камеры. Попытка подать коллективное заявление не увенчалась успехом...

КАМЕРА № 2

Я, как вновь прибывший в камеру, должен был ждать, когда освободиться место в камере, а пока занимать место у двери, около параши. За два дня отдалился от параши метров на пять. Уже получил место на топчане. И в этот день воткнули в каме-ру моего соседа по Саранску Дунаева, инженера-строителя. Он тут же свалился у порога, стоная от боли. Я подскочил к нему и попросил сокамерников помочь мне перетащить его на моё место. Дунаева положили на топчан. Он был сильно избит. Ве-роятно, отбиты были все внутренности. Еле-еле дышал. В груди его что-то клокотало. Изо рта сочилась кровянистая пена. Чувствовалось, что он больше не жилец. Это он понимал и сам, жалуясь на невыносимую боль. Немножко отдохнув и придя в себя, начал рассказывать. Он торопился —  его могли забрать в тюремную больницу или вновь вызвать на допрос.

Вот что успел рассказать мне Дунаев. Осенью 1937 года его пригласили в НКВД и предложили сделать ремонт и перестройку помещений, надворных пристроек и подземелья во дворе НКВД. Также нужно было переоборудовать все подвалы и бывшие складские помещения. Наружных ремонтных работ самого здания НКВД делать было не нужно, но почему-то надо было огоро-дить его и оборудовать строительными лесами. Так всё и стала делать руководимая им бригада рабочих.

Во время проведения работ он постоянно находился вместе с рабочими. Несмотря на ремонт, тюремная жизнь в обоих зданиях не утихала. Во дворе мимо него проводили из помещений обеих внутренних тюрем содержащихся в них в заключении бывших руководящих работников, которые почти все знали его. Ему часто приходилось общаться с ними, бывать у них в кабинетах по работе, с некоторыми он был в приятельских и дружеских отношениях. Все проходящие, вернее проводимые мимо него на доп-росы и с допросов, были со следами побоев, они одними глазами приветствовали его, как бы говоря : «вот смотри, что с нами делают». Сопровождающая их охрана смотрела на них высокомерно и дерзко, видя в них мерзких и низких врагов народа, кото-рые не имеют никакого стыда и совести, смотрят на окружающих, иногда пытаются заговаривать, чуть ли не просить что-то или даже обращаться с просьбами. Охранники демонстрировали к арестованным высшую степень пренебрежения, презрения и ненависти. Обращаясь к ним, называли их не иначе, как «фашист» или «враг народа». Видя такое отношение к арестантам, Дунаев старался не разговаривать со своими бывшими знакомыми, сторонился их.

В самом здании НКВД в конце коридора, прилегающем к прокуратуре, Дунаев устроил спуск с первого этажа в подземелья. Оборудовал камеры во внутренней тюрьме № 1. Между камерами и кабинетами сделал звукоизоляцию из войлока, цинковых листов и асбеста. Такой же звукоизоляцией были обложены стены и потолок подземного зала. И, наконец, сложил печь. Он назвал её крематорием для сжигания книг и всевозможных бумаг. Конструкция печи имела особенность : в ней были всевоз-можные изгибы трубы, решетки и сетки. Это было сделано, чтобы не вылетали сжигаемые или недогоревшие листы бумаги. Ему же поручили и сжигать в печи… книги. На мой вопрос, какие же книги он сжигал, он рассказал, что это были книги, кото-рые конфисковывали у арестованных при аресте, и книги из библиотек. Это были книги, написанные «врагами народа» и да-же книги Маркса, Энгельса, Ленина и других авторов, издававшиеся в свое время под редакцией или с предисловиями «врагов народа». Беспощадно сжигалось всё : портреты, сборники статей, журналы и т. д. Сжигались даже книги и сборники со стать-ями Сталина, если в них встречались статьи «врагов народа» или упоминались их имена.

В ходе строительных работ Дунаев задавал вопросы по поводу необычности проводимой реконструкции. Ему поясняли, что это строится тир. Но тир этот имел слишком уж много явно ненужных приделок и лишних пристроек, что невольно приводило его в законное недоумение : «Потом я стал догадываться, что строил место, где будут расстреливать — всех нас. Но меня лично они избавили от этого. После зверских избиений, — а они отбили мне все внутренности — я, видимо, скоро умру».

Действительно, пенистая сукровица так и шла из его рта. Он тяжело и прерывисто дышал. Всё тело его было изуродовано и походило на тёмно-синюю, оранжево-голубую и фиолетовую массу со всевозможными ссадинами, полосами и другими отпечат-ками ударов. Губы его сохли. Он еле-еле произносил слова.

«И вот, — продолжал Дунаев свой рассказ, — как только ремонт закончился, меня пригласили в кабинет наркома Красов-ского. Там состоялась беседа и были подписаны бумаги, что работа принята. Когда я вышел от Красовского, в коридоре ко мне подошли и попросили зайти в другой кабинет. Едва я зашёл в него, как находившиеся там несколько сотрудников НКВД набро-сились на меня, сбили с ног и начали избивать, крича, что я гад, предатель, что я связан с врагами народа Козиковым, Коте-левым, Огиным, Прусаковым, Сурдиным и другими, они кричали и били меня, били и били, и так вот избили меня, что я едва жив. Потом меня приволокли эту камеру и бросили умирать – в назидание другим».

Я знал его семью, она состояла из жены и дочери 9-11 лет. На мой вопрос, где его семья, он ответил : «Отправил их в район к родным. Я жил в последнее время один, ждал, что арестуют. Думал, что так как почти всех сажают, то это не должно было миновать и меня. Чтобы спасти жену и ребенка от участи многих семей арестантов, я отправил свою семью заранее в деревню к родственникам».

Действительно, семьи «врагов народа» арестовывали вместе с несовершеннолетними детьми, жён тоже отправляли в лагеря, а детей содержали в детприемниках, также за оградой и за решетками.

Воспоминания о семье расстроили Дунаева. Рассказ отнимал последние его силы. Утешением для него была мысль о том, что его семья избегнет горькой участи многих других семей. Но тут же подкравшиеся сомнения — «как бы они не приехали, услы-шав о моём аресте, знакомые непреминут сообщить жене» — окончательно повергли его в отчаянье, и он впал в беспамят-ство. Я отошел от Дунаева и, изредка поглядывая на него, занялся воспроизведением его рассказа, как бы записыванием в памяти.

Спустя некоторое время он пришел в себя. Попросил закурить из моей трубки. Я набил ее и дал ему. Он затянулся, и ему будто бы стало легче. В глазах затеплилась и заискрилась жизнь. И тут в его глазах снова мелькнула тревога, он взглянул мне прямо в глава и тихо, едва слышно прошептал, чтобы я никому не рассказывал то, что только услышал, так как перед началом ре-конструкции он дал строгую подписку о неразглашении. Я обещал и тоже закурил закрутку махорки в слоновом мундштуке, подаренном мне в 6-й камере на память трактористом Рузаевской МТС Толстиковым в тот момент, когда его выкрикнули на этап.

Мы молча курили, глядя друг на друга. Видно было, что жизнь его медленно угасает. Отбитые внутренности перестали функ-ционировать. Работали только сердце и мозг.

Не успели мы закончить курить, как коридорный надзиратель Кудряшов выкрикнул меня в дверной волчок в контору к на-чальнику тюрьмы Ломову. Я добросердечно попрощался с Дунаевым. В чём был я подошел к двери камеры, и мне её открыли. Сделав общий кивок прощанья всем сокамерникам и махнув рукой, я вышел, ещё раз пожелав выздоровления Дунаеву. Я был без пальто, без головного убора, в одном нательном и верхнем белье и даже в тапочках. Но как только я оказался во дворе, мне сообщили, что меня вызывают не в контору к начальнику тюрьмы, а на допрос в здание НКВД Мордовской АССР. Меня ожи-дал специальный конвой и «чёрный ворон». На мою просьбу вернуться в камеру, чтобы одеться и обуться, никто не обратил внимания. В таком виде меня и повезли в НКВД на допрос.

Было это примерно 20-22 апреля 1938 года. Вернулся я в городскую тюрьму спустя месяц, уже после суда надо мной. На мои вопросы о Дунаеве мне рассказали, что он умер в камере чуть ли не в тот же день, когда меня увезли. Позже я узнал, что его похоронили в уголке Посопского кладбища. Он унёс с собой, как считали энкавэдешники, тайну реконструкции тюрьмы НКВД, которая закончилась как раз накануне громкого процесса...

... Все мои вещи оказались в целости и сохранности. Даже трубка, которую перед смертью курил Дунаев. Всё мне, вплоть до кусков копчёной колбасы и сыра, выдали, как только я вернулся в камеру. Всё бережно сохранялось сокамерниками, несмот-ря на непрерывную сменяемость состава камеры. Мне рассказали, что они не раз хотели всё скушать, устроив мне поминки, но как только собирались это делать, находился кто-то, кто начинал отговаривать, утверждая, что нет, он жив, наш сказочник (я всё сказки и всякие рассказы им рассказывал), а если нет его уже в живых, то хоть этот мешок с его вещами, колбасой, сы-ром и сушками пусть напоминают о нём, и он будет жить в памяти остающихся.

Действительно, все вещи, вплоть до носового платка, были целы. Всё было бережно увязано и подвешено на стене. Много, арестантов прошло через камеру, не раз чужие руки касались мешка, особенно прельщал голодные желудки обитателей каме-ры запах съестного, но, узнав, кому принадлежат вещи и куда вызвали их владельца, мешок снова подвешивали на место...

_____________________________________________________________

* Сурдин Фёдор Григорьевич. Родился в 1887 г., директор Зубово-Полянского педагогического техникума. Проживал : с. Старое Бадиково.  Приговорен : Военной Коллегией Верховного Суда СССР 24.05.38 г. Обвинение : ст. 58-7, 17-58-8, 58-11 УК РСФСР. Приговор: 10 лет ИТЛ. Умер в Норильлаге. Реабилитирован 28.03.58 г. См. Дело директора З-Полянского педучилища Ф. Г. Сурдина 1937 г.

На предыдущую страницу    На следующую страницу

Не публиковавшиеся ранее мемуары И.С.Сибиряка (Поздяева) и фотографии предоставлены
для опубликования на сайте "Зубова Поляна" сыном автора мемуаров, @Н.И.Сибиряком.
Название дано автором сайта. При публикации проведено незначительное редактирование.