К весне я совсем поправился — щёки округлились,
зарумянились. Бригадир сказал :
— Хватит, Левчаев ! Я дам тебе дело полегче...
В марте на Колыме выглядывало солнышко, к полу-дню
начинало капать с крыш. В апреле таяли и раз-бивались
дорожки, ведущие к забою, и становилось тяжелее возить
грунт, падали показатели, сокраща-лись проценты у бригады
и легче становились пай-ки... Мы старались, но толку было
мало. Вечерами в бараке думали, как бы нам работать так,
чтобы не вылететь с почётного места передовиков
—
слава бригады гремела по всей Колыме.
Чего только не придумает народ, если захочет рабо-тать !
Смекнули так : выходить заполночь, работать только во
время мороза, когда дорога была мёрзлой, т. е. до
полудня. А чтобы было ещё лучше, вечером, перед выходом
бригады на работу, посылали людей
таскать снег
в забой. Весь снег, что лежал поблизос-ти, приносили к
тропкам отвала под ноги звену от-вальщиков, чтобы лучше
скользили санки. Доложили обо всём начальству,
и
оно одобрило наш "боевой план" и велело работать так,
как придумали. Бригада спала до полуночи, до тех пор,
пока земля слегка под-мерзала. В полночь выходили и
работали до времени обеда. Бригада в обед уходила, а
меня оставляли сто-рожить инструмент.
Инструмент был хороший : аме-риканские ломики, кайлы,
лопаты — таких в других бригадах не было, поэтому их
надо было охранять от воровства. Для освещения забоя не
было больших
ламп и другие бригады
охотились и за лампами-кило-
|
Н. Гетман
"Привезли баланду",
1991 г.
В дни, когда
температура опускалась до –
50о по Цельсию, дневная порция баланды
доставляла особое удовольствие уз-никам. Главное
достоинство баланды состояло в том, что она была
горячей. Согревая себя баландой, заключенные
разгова-ривают между собой. Скорее всего, они
говорят о погоде или о супе, потому что разговоры о
политике или на другие запре-щённые темы могли привести
к продлению срока. Заключён-ный в нижнем левом углу
картины засунул ложку к себе в сапог, чтобы не потерять
её или чтобы её не украли. Настоя-щие преступники часто
преследовали политзаключенных (комментарий художника-бывшего
узника Гулага). |
ваттками. И бригада решила, что для роли охранника
подхожу я
(и здоров был, если бы
пришлось под-раться, и старателен). Охранял я дней
пятнадцать. Бригада уходила, а я оставался. Собирал
инструмент в одно место, зажигал огонёк, садился возле
него и начинал вспоминать...
Опять перед глазами возникал Саранск, мой домик... Вижу
обшитый новым тесом фасад... Я построил его собственными
руками, не имея ещё строительного опыта, а помогали
свербеевские плотники-част-ники. Обманули, и домик мне
встал в 18, 5 тысяч целковых
—
в то время как уже готовый дом, даже ещё лучший, стоил
5-6 тысяч. Пропади он пропадом, тот дядя Серёжа —
старший плотницкой артели...
"За что на меня столько несчастья и нужды ?" — спрашивал
я себя. И не находил ответа, и досада ещё больше
усиливалась. Сколько уже я послал заявлений — в ответ ни
слова. И ломал голову, кому бы от-крыть душу и всё
рассказать, доказать, что я не виновен.
Очень боялся не смерти, а того, что умру и никто не
узнает правды, и все, кто меня знал, даже моя доченька,
не узнают, что я не "враг народа". Какое это чёрное и
страшное клеймо — враг народа ! Я — враг народа ! Что я
такого плохого сделал народу ? Ничего, ничего
плохого
не делал ! Ну как же снять с себя это грязное клеймо ? И
опять утешал себя тем, что "правда — ярче солнца" !
Задумаюсь и вдруг обнаруживаю, что огонёк мой затухает.
Может, и инструменты уже своровали ? И вскакиваю, и
только тогда прихожу в себя и чувствую, что замерзаю.
Быстро бросаю в огонь дрова, проверяю инструмент,
большую лампу, оглядываюсь вокруг — нигде и никого нет,
ничего не пропало, всё на месте. И опять захожу в
царство сказок и снов... И мечтаю о том, будто дошло моё
заявление до Сталина, и он, прочи-тав, пишет резолюцию :
"Отпустить !" И вот уже дошла эта резолюция на Колыму, в Чай-Урью, как и Чевтаеву, дошла до лагерного отделения,
и вот уже разыскивают меня, хотят позвать в УРЧ — как
Чевтаева. И так хорошо становится на душе ! Даже встаю и
вглядываюсь в темноту
—
не идёт ли за мной нарядчик ? Но никого нет, и опять
становится тошно, и опять хочется кому-то высказаться, рас-сказать про свою невиновность, про...
После полуночи выходит бригада, первыми приходят те, кто
подтаскивает снег, и мой "розовый" сон заканчивается,
меняется настроение... Однажды я решил так : открою душу
бумаге, выложу
на
ней
все свои мысли и чувства ! Но вот беда, где
взять столько бумаги ? Мне казалось, что у меня столько
на душе накопилось — не рассказать и на куче бумаги
размером со стог сена !...
И всё же нашлась и бумага — обертки аммонала. Она была
толстая и не белая, но зато не рвалась и не пачкалась. А
это было важно — ведь то, что я хотел написать на ней,
должно было храниться много лет. Но встал новый вопрос :
где хранить ? За пазухой — другого места не было.
Начал писать. Сначала написал о том, что наказан без
вины и что терплю нужду, голод, болезни. Что не виноват
перед Родиной, и что если представится такой случай,
делом докажу свою невиновность, даже если придётся и
жизнь за это отдать или кровь пролить. Я ещё ждал, что
меня заберут на войну и что на фронте буду доказывать,
что я не враг народа.
Потом записал свои надежды — так, будто обо всём
рассказывал маме. А надежды были такие : остать-ся в
живых, добраться до дома, чтобы словом и делом всё время
убеждать всех в своей невиновности и в том, что никогда
своей власти врагом не стану... Писал и так, будто
беседовал с любимой женой и доченькой, с друзьями, а то
и со Сталиным... Рассказывал ему честно, что происходит
в стране. Расска-зывал, что его обманули люди из
близкого окружения, что сажают по лагерям и
расстреливают много хороших людей, и что в лагере многие
думают, что в Советскую власть тайно внедрились фашисты
и губят хороших людей и коммунистов... Писал, и
спокойней становилось на душе, казалось : написанное
дойдёт до тех, кому написано, поверят мне и скажут :
"Вот оно как ! Оказывается, Пётр Левчаев сидит напрасно,
оказывается, он не виноват !" Мне казалось, что люди
встретят меня дома приветливо и со-чувственно. Верил и
писал, писал... Писал и радовался.
Не помню, куда девалась эта моя толстая тетрадка.
Наверное, истлела уже, а может и попала куда-ни-будь в
хорошее место и лежит там до сих пор ? Чего только не
бывает !...
...Кира в каждом письме присылала фото, и каждый раз это
фото разрывало мне сердце и в то же время успокаивало —
на каждой фотографии жена выглядела грустной, едва не
плачущей. Я жалел её, знал, что переживает за меня, тоже
терпит лишения, что верна мне. Это помогало мне выживать
в том аду.
Однажды всю ночь лил дождь, и мы промокли до нитки. А
когда он кончился, я разжёг свой костерок, разделся и
стал сушиться, и не заметил, как из нагрудного кармашка
выпал пакетик с фотографиями. Обнаружил пропажу только в
бараке. А вечером вышел на работу, прибежал к своему
огоньку — не было там ничего, не нашёл фотографий.
Нашлись они почти через год. Перевели нас в другой
барак, входим в него, а там на полу смотрю — лежат
фотографии Киры и дочки. Никто не успел ещё на них
наступить. Поднял
—
а на них моё имя соскоблено кончиком ножа (Кира всегда
подписывала : мужу П. И. Левчаеву), а вместо него
написано : "П. И. Шнавере". Был когда-то в нашей бригаде
негодяй, кото-рого бригадир выгнал за кражи. Наверное,
он жил потом в этом бараке и потерял эти
фотографии. И думаю : а может, и тетрадь мою до сих пор
хранит этот недалёкий человек, решив, что попалось
ему в руки ценное добро...
На предыдущую
страницу
На следующую страницу
Не публиковавшиеся ранее мемуары писателя
П. И. Левчаева, написанные в 1983 г.,
предоставлены для публикации на сайте "Зубова Поляна" внучкой писателя
@Кусакиной Н.Н.
Перевод с мокша-мордовского Кузевой С.И.
|