|
...На ночь глядя опять повели на допрос. Егоров так и стоял у стены,
поздоровались мы с ним взгляда-ми, и я встал рядом с ним. Смотрю на его
ноги : белые, как тесто, вылезают из сандалий... У меня пош-ли мурашки по
коже. Колишкин опять весел, будто ничего плохого между нами не было, позвал :
— Левчаев, садись вот сюда ! — показал на стул стоящий перед собой. —
Садись, расскажи, что наду-мал в новой камере ?
И похвалился :
— Это я велел тебя туда перевести, там лучше. Ведь правда лучше ? А если
всё подпишешь — переве-ду в городскую, там ещё лучше ! И разрешу
принимать передачки.
— Спасибо, — произнёс я, но подумал : "Даже если бы и домой отпустили, а
не то, что перевели в го-родскую, и то бы не подписал протокол. Решил же
: умру, а не подпишу !"
— У тебя есть желание встать вот так же к стенке, как вот этот ? Смотри,
подумай хорошенько !
—
и нажал кнопку. Вошёл надзиратель и увёл меня.
В нашей камере никого не было, видно, всех увели на допрос. Плохо ! Ох,
как тяжело одному в камере, сразу появляются разные мысли и лезут в
голову, звенят в ушах и давят... Что будет завтра, после-завтра ?
Отпустят или осудят на тюрьму ? На сколько лет ? За что ? Как станут
судить ? Позволят ли вызвать свидетелей, пригласить адвоката ? Каким
будет суд : открытым или закрытым ? И когда он вообще будет ? Конечно,
хорошо бы побыстрее, а то там мама сгорает от неизвестности и печали.
Ох, как долго тянутся минуты в неволе за тюремным замком ! Мама,
мамочка, знала бы ты, куда я попал !Но ведь правда светлее солнца — не
осудят !
Размышления мои прервал дверной скрежет : привели Шиповского. Он как
вошёл — упал на кровать и зарыдал : "О-о-о, мамынька-а !"
Надзиратель махнул головой мне :
— Давай !
Опять на допрос ! Что делает
Колишкин, что
задумал ? Хочет не мытьём, так
катаньем, как Егорова ?
Завели. Всё по-прежнему : следователь на
месте, подследственный тоже. Только "теста" вылезло больше... Лицо
у Егорова бледное, глаза ввалились.
— Ну, подумал ?
— Подумал : не подпишу !
— Как хочешь, сам себе судья ! Встань рядом с ним ! И стой, пока не
надумаешь !
Он достал из стола свой револьвер, рассмотрел его, как всегда, и положил
на стол. Посмотрел на нас и стал говорить :
— Если враг... бла-бла-бла... Рука Советской власти... бла-бла-бла...
Я смотрел на ноги Егорова и меня наполняла какая-то сила : "Делай
со мной, что хочешь ! Хоть нас-тавь мне в лоб свою "игрушку" — ничего у
тебя не получится !" Думал так, и моё настроение поднима-лось. Колишкин нянчил свой револьвер и поглядывал исподлобья, ждал. А
я чувствовал себя всё уве-реннее
: "Не дождёшься !" Наконец, Колишкин в
очередной раз бросил на меня сердитый взгляд, тороп-ливо нажал кнопку
звонка и встал. Вошедшему надзирателю махнул рукой :
— В камеру обоих !
Надзиратель крикнул бесчувственному Егорову : "Давай!" и тронул его за
локоть, — тот очнулся, вздохнул и осел на пол. Охичев вошёл с ведром,
меня увели.
Шиповский сидел на месте, руки были на коленях, смотрел в пол. Он не
слышал, как я вошёл, хотя двери ужасно скрипели и гремели так, что можно
было три раза вздрогнуть и перевернуться. Думаю, что их специально
содержали в таком состоянии, чтобы люди, попавшие сюда, чувствовали себя
ещё более подавленными и несчастными, чтобы ранить в самое сердце...
Вошёл Чесноков. Он был веселее. Ни на кого не глядя, сказал :
— Меня тут за преподавателя держат, разъясняю что такое панфинизм,
пантюркизм.
Дескать, меня самого ни в чём не обвиняют.
Прошёл час и меня опять вызвали на допрос, это уже третий раз за
несколько часов ! Колишкин был один, перед ним на столе
—
чай, булки, сыр.
— Садись вот сюда ! — показал на стул за столом. — Начальник велел тебя
отпустить... Сегодня же ! Вот поешь и — марш !
— Я до дома и так доберусь, без еды, — угрюмо ответил я на его радушное
приглашение, так как уже не верил его басням.
— Ладно, хватит ! — повысил голос Колишкин. — Давай подписывай протокол
и проваливай домой !
— Не подпишу, хоть век здесь держи, хоть расстреляй !
— Встань к стене !
Я засмеялся :
— Так быстро ко мне приходит и уходит свобода ! — и встал к стене.
— Руки по швам ! Голову вверх ! Вот так ! — и нажал на кнопку.
Вошёл Охичев.
— Потеряет сознание, облей холодной водой ! Пусть стоит, скорее начнёт
думать !... Вон и Егоров сдал-ся. А этого клопа к стенке ! — и хлопнул
дверью.
Дверь закрылась и зазвенело в ушах... Охичев с укором смотрел мне в
глаза и качал головой, удивлял-ся, значит, за что я так долго "мучаю
следователя". Стою, смотрю в потолок, смотреть в лицо Охичева не
хочется, противно. Тройная губа собралась, как жопа беременной коровы.
Его вид вызывал тошно-ту. Вижу, он спать захотел, топчется, не знает,
что делать. Сказал, чтобы посмеяться над ним :
— Да поспи хоть немного, вижу, устал. Поспи, я никому не скажу и не
убегу !
— Знаю я тебя ! — вылупил он на меня свои бычьи глаза. Встал и подошёл
ко мне :
— Ну что томишь себя, подпиши и ступай отдыхать. Левчаев, поверь, всё
равно тебя не отпустят. Пой-ми ! Если отпустят — плюнь мне в глаза !
НКВД — это щучья пасть : туда — пожалуйста, а оттуда
—
ни за что ! Пойми : если отпустят, то окажется, что НКВД ошибается. Так
и скажут все, а это невоз-можно. НКВД не ошибается !
— А вот ошиблись, зря
меня
держат !
— Не зря !
— Я не враг !
— Сделают врагом ! Пойми, Левчаев, никого не отпустят. "Оставь надежду,
всяк сюда входящий". Пойми !
Но мне это непонятно. Почему меня держат "не зря", почему никого не
отпускают ? Тяжело, очень тя-жело ! Ещё тяжелее, когда неизвестно, что
будет с тобой сегодня, завтра, час спустя, сейчас...
На предыдущую
страницу
На следующую
страницу
Не публиковавшиеся ранее мемуары писателя
П. И. Левчаева, написанные в 1983 г.,
предоставлены для публикации на сайте "Зубова Поляна" внучкой писателя
@Кусакиной Н. Н.
Перевод с мокша-мордовского Кузевой С.И.
|
