|
Алексей Саурин,
Москва
Родные мотивы
Мудрость отдельного человека есть
достояние его времени.
Эдмунд Гуссерль
Село Каргашино,
что на берегу реки Вад, в журавлиных местах Мордовии, растянулось на
четыре километра. Это село — моя Родина ! Приезжая в родные места, я
часто останавливаюсь и обязательно иду на кладбище, чтобы навестить
могилу моей матери и других родственников. Непривычная после городов
тишина, даже уши закладывает. Птичий щебет, стрекотание кузнечиков,
духовитый травяной запах. Особенный, кладбищенский запах, запах земли,
в которой с незапамятных времен покоятся наши предки. Человек, стоящий
у родных могил, обязательно задумывается о смысле жизни, вспоминает
прошлое.
Иной раз повеет со сторон густым, влажным, с запахом живой травы летним
духом, и всплывут из глу-бины сознания образы и картины детства. Мы, мальчишки, разматываем удочки, готовимся к рыбал-ке, разговариваем
вполголоса, чтобы не спугнуть рыбу... Принесешь несколько штук рыб
домой, и мать искренне рада : «Семье уха ! Сделал важное дело — семью
накормил. Помощник !». Радость и гордость распирают грудь. И ешь свою
уху, свою ! С особым аппетитом.
Или пахнет талой водой, вкусным, как огуречный запах по весне,
будоражащим, волнующим воздухом, и вспоминаешь ледоход из детства.
Льдины, шурша по-великански — и не заглушат этого шуршания ни
мальчишеский гомон, ни звуки сельской техники, — неудержимо скользят по
реке, легко распарывают стеклянными, полуметровой толщины, краями
речные берега, неторопливо и безразлично крушат друг друга.
Едва солнце выжарит за селом полянки-проталины, ребятня бежит на простор
играть в лапту, в дого-нялки, в ножички или просто подурачиться
раздетыми, устав от зимних одежек.
Теперь из школьных друзей-товарищей в селе остался один Крутин Валентин,
остальные разъехались. А деревенская дружба сохранилась. Иных уж нет в
живых. Братьев Елисейкиных нет, братьев Чадай-киных... С теми, кто жив,
перезваниваемся.
После окончания восьмилетки, многие уехали в Караганду. Почему ?
Случайно ? Сначала один там устроился работать, за ним другой. Потом к
ним приезжает третий.
Я прочитал в газете, что в волжском городе Балаково строится ГЭС ... В
Балакове поступил в речное училище. Окончив его, поступил работать по
специальности, затем — армия. После армии устроился на работу в
«Волжские зори»...
Песчаная гора за селом была любимым местом сбора для пацанов. Там мы
обсуждали свои приклю-чения в лесу, хвастались, кто сколько ягод или
грибов собрал, а кто ходил на охоту, что принес из леса и какая
огромная добыча ушла из-под выстрела или после выстрела. Зимой с этой
горы катались на лыжах, самодельных санках и ледянках.
С горы наше село видно как на ладони: дома с лоскутами огородов, вокруг
села полотна лугов. Зимой над домами поднимаются осязаемо ватные, хоть
руками трогай, издали неподвижные столбы дыма, узкие, чуть оторванные от
печных труб внизу, расширяющиеся кверху и теряющиеся в бездонной
насы-щенной голубизне неба.
Моя мать была мордовкой. Отец бросил семью, когда мне исполнился год. Я
вырос в доме деда, Саури-на Ивана Лаврентьевича. Жизнь у него была
нелегкая... Жизнь детей часто походит на жизнь их роди-телей, моя судьба
чем-то схожа с судьбой деда.
Во время коллективизации Иван Лаврентьевич отказался вступать в колхоз,
остался единоличником. Он считал, что мужик-хозяин должен сам растить
хлеб, кормить семью.
Дед держал большое хозяйство : 3 коровы, полтора десятка овец, 4 свиньи,
огромное стадо гусей, более двухсот голов, огород в тридцать соток.
Многочисленные сельские детишки сызмальства помогали родителям по
хозяйству. Я обычно пас стадо гусей, полол огород, стерег скотину.
Сделав положенную работу и отпросившись у бабушки, мы бежали играть или
купаться на речку, а вечером часто собирались у дома деда, обсуждали
какие-то события, рассказывали небылицы, играли в карты, домино, в
войну.
Нелегкая жизнь заставляла людей напрягаться, как лошадям в упряжке.
Поэтому детей растили в строгости, в работе, не допускали хулиганства,
воспитывали в детях ответственность к делу.
Иван Лаврентьевич слыл хорошим хозяином по всей округе. К нему ехали за
советами, за опытом по разведению гусей, выменивали или покупали у него
племенных гусаков. Когда по весне гусят выго-няли на молодую нежную
травку, дед радовался за гусей, как за детей. Умирая, страдал, что нет в
семье хорошего хо-зяина, которому он с легкой душой передал бы гусей.
Дед жил с бабушкой, по моим понятиям, несправедливо. Мать рассказывала,
что поженились они не по любви. Прадед взял у кого-то в долг денег и не
смог вернуть. Тогда ему навязали в невестки засидев-шуюся в девках дочь
из той семьи, зачтя долг за приданое. Дед всегда ругался, что бабушка не
хозяйка, слишком добрая и ничего не умеет. В преклонном возрасте стал
избегать ее общества, говорил, что видеть её не хочет. Пережил жену на
два года. В возрасте семидесяти восьми лет, умирая, наказывал не
хоронить рядом с бабушкой. Что и сделали.
Семьей он правил жестко. Мог приложиться рукой и к жене, и к взрослым
детям — их у него было пя-теро, а уж про внуков и говорить нечего.
Требовал от всех выполнения работы в лучшем виде — толь-ко хорошо
сделанная работа приносит хороший результат. В таком духе воспитывал
детей и внуков. Был крепким хозяином и не стыдился своих дел.
Опытный и сильный глава семейства тянул лямку сам и руководил
хозяйством, рассчитывая только на свои силы и доходы семьи.
Мать после развода замуж не вышла, и со временем основная тяжесть
семейных работ легла на ее плечи. За мужика ездила с дедом на
лесозаготовки в Рязанскую и Московскую области и в мордовские леса.
Возвращалась всегда с подарками, с конфетами для детей. Ее приезда мы
ждали, как праздника. Когда дед ослаб, работала в артели. Потом
вступила в колхоз, пошла на ферму. Как лучшая доярка района награждена
многими медалями, в том числе золотой — за высокие надои молока (она
особо гордилась этой наградой).
Жизнь доярки тяжела, без отпусков и выходных помногу лет. Первая дойка в
пять-шесть часов утра, последняя — в шесть вечера. Доили тогда вручную,
а в группе три десятка коров. Сорокакилограм-мовые фляги с молоком
таскали на себе, кидали их в кузов грузовика. Вилами раздавали корма
коро-вам. Все время в резиновых сапогах...
Жизнь матери прошла в тяжелой бесконечной работе. Умерла она на
шестьдесят девятом году жизни в 1996 году.
На шестьсот дворов нашего села хороших сенокосов не хватало. Деду и
другим единоличникам делянки выделяли на самых плохих местах, в болоте,
косить разрешали в последнюю очередь. Косили вруч-ную, босиком, без
сапог. Если нанимали лошадь, потом приходилось помногу отрабатывать.
За порядком на колхозных угодьях наблюдали объездчики — что-то вроде
полевой жандармерии. Если скотина заходила за вехи колхозного поля, где
трава обычно была лучше, чем у единоличников, объез-дчики арестовывали
скотину, штрафовали хозяев. Дети, пасшие скотину, в самую жару иногда
бегали на речку искупаться. Бегом туда, бегом обратно — не успели
оглянуться, а гуси или телята пасутся в колхозных полях. Откуда ни
возьмись — объездчик на лошади, и ну хлестать пастушат кнутом по спи-нам
!
Однажды за гусиным стадом приглядывал сам Иван Лаврентьевич. Стадо
паслось невдалеке от гра-ницы колхозного поля. Примчался объездчик,
поднял скандал, что гуси заходили на поле колхоза. Дед, мужик крепкий,
полез объяснять обидчику, что гуси не заходили на колхозные поля,
обидчик по при-вычке размахнулся кнутом на деда, дед схватил его за
грудки, стащил с лошади и надавал ему по-мужски по физиономии, побил за
все придирки.
Долго следователи вызывали деда на допрос в районный центр Зубову
Поляну, все искали новые факты для суда. Стали вызывать на допрос
соседей с вопросами, как ведет себя Иван Лаврентьевич, заходила ли
скотина Сауриных в огород соседей, почему у них много скотины, а у
соседей нет. Люди с округи села затаили дыхание и все ждали развязки
уголовного дела. Одни считали, что мой дед прав, его все время пытаются
поставить в колхозные рамки, что он должен делиться с колхозом
скотиной, яйцами от кур, молоком и т.д. Постоянно обидчики ищут пути,
как забрать скотину за штрафные санк-ции по потраве лугов и не дай бог,
каких-нибудь посевов. Другие просто не хотели высказывать свое мнение,
знали и помнили времена 1936 года, когда людей сажали в тюрьмы просто
без суда.
Ну а те, кто по жизни мог быть колхозным объездчиком, всегда имели жажду
поживиться за чужой счет и при этом стегать кнутом за малую провинность
скотину и хозяев, для которых в то время был единственный источник
содержать семью. Каких только допросов не было в селе, даже нас,
мальчи-шек, привлекали к следствию. Меня тоже допрашивали, и я должен был
показать, где в это время на-ходились гуси, где стоял дед, и когда
приехал объездчик, и кто первый ударил. Мне сегодня трудно понять, помог
ли я деду тогда или нет. Но суд его оправдал полностью, как невиновного
в этой драке. А на объездчика было написано в колхоз какое-то нехорошее
представление. Приехал дед из суда в осо-бом расположении. Как только
перешагнул порог и сразу же сказал бабушке :
— Мария, через два накрой на стол и позови !
Слово «позови» бабушке было понятно как «отче наш» : значит, нужно
позвать тех родственников, кого любил дед. А если нужно было позвать
всех родных, то добавлял имена, кого приглашал дополнительно к столу, и
при этом к именам добавлял прозвище, например, Ваньку — нищего, Ваську
— бесшабашного или Петьку — бездарного.
Про внуков говорил мало. Но нам было достаточно его взгляда, по нему мы
отличали его настроение. Когда я заходил в дом, и при этом дед не
поворачивал го-ловы в мою сторону, и мне не было видно его глаз, то я
вынужден был изменять свой маршрут в обратную сторону. Я понимал, что у
него есть ко мне вопросы не из приятных и лучше подождать на них
отвечать. А это значит, что нужно подождать ба-бушку, которая придет и
разрядит обстановку и ласково позовет на обед или на ужин. А если дед на
меня смотрел и в его глазах видишь искорку, то сегодня дома праздник,
все громко говорят, обсуждают, смеются. Это было не час-то. И, наверное,
на то были свои причины.
Через два часа стол был накрыт. Бабушка очень постаралась, на столе были
и картошка с яйцами, сало, соленья, пироги. Почти все были в сборе : кто
стоял, кто сидел на табуретках. Дед сидел рядом со сто-лом, при этом
расстегнув на гимнастерке три верхние пуговицы, как будто ему было
жарко. Он всегда носил гимнастерку с двумя карманами под рубашкой, а в
карманах лежало портмоне с деньгами, таким образом подтверждая, что он
хозяин в доме. Дымил махорку, завернутую в газету, и не обращая
внима-ния на присутствующих. Посмотрев искоса на всех, притом брови были
сведены к носу — признак того, что очень задумчив и не в настроении.
Пригласил всех к столу. Сыновья и зять стали топтаться на мес-те,
пропуская друг друга вперед к столу. Дед прервал молчание и для родственников понятным языком начал :
— Что вы топчетесь на месте, как овцы перед воротами, что, не знаете
своего места или головы заби-ты другими мыслями, например, как разорить,
что нажито мною ? Вы думали, что меня посадили в тюрьму ? Нет ! Ошиблись
! Есть еще суд ! Если я себя не смогу защитить и не смогу отстоять что я
на-жил, то зачем мне жить на этой земле, — громко и яростно говорил дед.
— Я стремился, чтобы вы в детстве не ходили по дворам и не
попрошайничали, я хочу, чтобы ваши дети, а это мои внуки, также жили в
достатке и все получили хорошее образование. Вот живой пример, меня
хотели унизить, оскор-бить и еще посадить. Вы все за этим столом самые
близкие мне люди по достоинству, только Мария (моя мама) смогла до суда
и на суде говорить правильные слова в защиту нашей собственности. И я
знаю, что она одна из моих детей самая трудолюбивая и достойная
наследница моих дел. А ты, Иван, мой сын, моя опора, что сделал для отца
с матерью, чтобы достойно жили твои родители ? Ровным счетом ничего.
Твоя жена Екатерина, ходит на улицу, как на праздник, цветет и пахнет.
А ты ? В сорок лет, как старик столетний. Тебя скоро колотить будет
жена, и мы ничего не сможем сделать против нее. Когда же ты возьмешься
за ум и расправишь свои плечи и покажешь, что ты мужик — сын Ивана
Лаврентьевича ?
Дед встал из-за стола, подошёл к сыну Ивану, тот перед ним встал и
что-то попытался говорить, себе под нос. Дед взял его грубо за плечо и
прижал к табуретке, тот, как мешок, безвольно сел и опустил голову. Дед
подошёл к зятю Василию, посмотрел в глаза и опять начал говорить :
— От тебя я ничего не дождусь, в вашем роду все пьяницы и дебоширы,
тогда меня обманули, что я вынужден был отдать дочку замуж за тебя,
которая мучается с тобой. Посмотрите ! Как выживете ! Детей нарожали
много, работаешь бригадиром. А дом, как сарай ! И при этом каждый день
пьяный. Раз-ве можно так жить ? Нет ! Я не позволю позорить род Сауриных
! Род Сауриных всегда был в почете, всегда нас уважали, но случилось,
что я вынужден был жениться на вашей матери, может быть, не по любви,
но я вас воспитывал, как положено, воровать вас не посылал. Василий, ты
помнишь мой наказ, когда ты просил защиты, что не хочешь служить в
армии во время войны ?
Зять Василий молчал, неуверенно качая головой, то ли подтверждая, то ли
отрицая сказанное дедом.
— Я тебе напомню, — продолжает дед. — Это касается всех присутствующих
сегодня. А история тако-ва. Перед войной у Марфы (моя тетя) наступил подходящий возраст для замужества, и женихов было много, но без моего
согласия о замужестве говорить было не принято, потому что все семейные
вопро-сы я держал на контроле. Природа и любовь очень взаимосвязаны, и
вопрос о замужестве стоял очень остро.
Мария Филипповна (моя бабушка) решила взять на себя инициативу и сказала
мне : «Пора выдавать Марфу замуж. Уже идет война, и неизвестно, как
сложится судьба женихов на войне. Ведь они все уже ушли на фронт. Вот
Василий — вроде шустрый, работающий, правда, родня никудышная,
бездельники, а может, он другой».
Я поворчал немного, но обстоятельства все-таки торопили свадьбу, так как
с фронта стали приходить похоронки на женихов. Марфа с Василием
поженились. Василий был моложе молодой жены на не-сколько лет, это
немного успокаивало Марфу и родственников, что его не возьмут в армию, а
значит, будет помощь в ведении хозяйства.
Проходит немного времени, и Василий, учитывая мой авторитет, решает идти
добровольцем в армию. Он подделывает свидетельство о рождении и
приписывает себе два года, чтобы попасть на фронт. Мне пришлось
смириться, что зять идет добровольцем, хотя рассчитывал на помощь здесь,
да и Марфа была в положении. Василию, перед уходом на фронт, я пожелал
возвратиться живым, здоровым и, главное — с победой.
Он попал в артиллерию и повоевал немного, но вскоре батальон, где служил
Василий, отправляют с войны для пополнения новобранцами, через железнодорожную станцию недалеко от села. Василию очень хотелось побыть
у молодой жены и у родственников. Решил около села на станции сойти с
эше-лона и тайком пришел домой ночью к жене, та обрадовалась и сразу же
поинтересовалась, в отпуске ли он. Василий сказал, что он удрал с
поезда, ведь ему еще нет 17 лет и сможет оправдаться. Марфа сказала, что
надо поставить в известность отца. Той же ночью отправилась ко мне и
сообщила, что муж вернулся с фронта. Я поинтересовался, раненый ли он
или в заслуженном отпуске. Марфа мне тут же ответила, что Василий ушел
из части на нашей станции без разрешения. Я попросил Марфу собрать всех
наших родственников, в том числе и отца Василия и свата, у меня в доме.
Собрались все очень быстро и ждали, что я скажу, — продолжает свой
рассказ дед. — И я сказал, обращаясь к Василию и к его родственникам,
что в роду Сауриных никогда не было дезертиров, предателей и трýсов. А
это значит, что через два часа его не должно быть в селе. И на этом
разговор был закончен, потому что моему слову никто не решался
возражать. Все разошлись. Василий ушел на войну. Он побывал на Дальнем
Востоке, где за доблестную службу получил много наград.
Так было много лет назад, и во многом дед оказался прав. Дед напомнил
нам :
— Сегодня как раз тот случай, когда вы проявляете беспомощность, как
трусы перед трудностями. Вы в не состоянии защитить то, что есть у вас.
Я много думал перед судом и на суде, как нам быть, как жить и как
сохранить хозяйство. Сегодня я выслушал вас, но имейте в виду, что на
этой земле жили мои предки, и я буду жить, вы будете жить и будут жить
мои внуки.
Из книги : А. Саурин «Облава», 2006 г.
|
